Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
— Я слушаю, папа. — Галина устроилась поудобней, подвернула под себя ноги.
— Вот-вот, — кивнул отец, надвинув на глаза черные мохнатые брови. — Усаживайся поуютнее. Диалог у нас с тобой надолго затянется. — Он потер ладонью сухощавый подбородок, пригладил усы и выпалил: — Ты давно занимаешься революционной деятельностью?
— Что? — Галина дернулась и на миг обомлела — так неожидан был вопрос. — А что, собственно, имеешь ты в виду?
— Именно то, Галина, что совсем недавно ты с таким упоением проповедовала этому пареньку.
Нет, не само изобличение повергло в страх Галину, а то, что ее любимый, благородный отец мог оказаться в столь некрасивой роли.
— Ты что, подслушивал? Неужели стоял под дверью и подслушивал? —
Отец тоже сорвался с кресла и стукнул ладонью по столу.
— Замолчи! И не смей, поганая девчонка, так думать обо мне. Двери в гостиную не были закрыты, и я безо всяких подслушиваний мог легко разобрать, о чем ты говорила со своим конспиратором. А тебе, наверное, хотелось бы, чтобы я из-за твоих гостей вовсе не выходил из кабинета?
— Папа! — Совсем другая, кроткая, притихшая, Галина подошла к отцу и припала к нему на плечо. — Прости меня, папа.
Отец, однако, не удовлетворился ее покорностью.
— Ты не ответила на мой вопрос, Галина. Кроме того, я хотел бы знать: имеется ли у нас в доме какое-либо оружие?
Она молча кивнула головой.
— Ну вот, теперь ясно! — Отец взял ее за руку и осторожно, как больную, повел обратно к креслу. — Сядь. У настоящей революционерки оружие обязательно должно быть. Странно лишь одно: как ты решилась все это скрывать от меня? — Заложив за спину руки, он прогуливался по небольшому, свободному от археологических вещей пятачку. — Я давно уже стал подозревать свою доченьку в чем-то таком… сомнительном. Внезапные отъезды и приезды, скрытные разговоры с чужими людьми при закрытых дверях, какие-то пакеты с литературой, какие-то чемоданы. И загадочная дружба с военными. Заговор какой-то, что ли? В моем-то доме? В квартире профессора, которого не замедлят посадить в Лукьяновку за то, что он добивается мира, не войны. — Отец постоял перед Галиной. — Почему же ты молчишь? Ну, говори, защищайся. Неужели я не заслужил доброго слова? Возможно, что нет. — Он смущенно рассмеялся: — Трухлявый пень, к тому же и пацифист, ха-ха!
— Чего ты хочешь от меня, отец? — тихо сказала Галина.
— Я хочу, чтобы в доме у меня не пахло военными. У нас не казарма. И не офицерский клуб. И револьверов, прошу тебя, чтоб и в помине не было!
Горькая усмешка скользнула по ее лицу.
— Ты хотел бы, чтобы я стирала пыль с твоих черепков, да?
— Нет, чтобы ты училась. Чтоб кончила курсы. Политикой пусть другие занимаются.
— Кто, по-твоему, другие?
— Те, — махнул отец рукой в сторону окна, — кому следует. — На мгновение он заколебался, спрашивая себя: «А кому в самом-то деле?» — Во всяком случае, мужчинам, — ответил он себе и дочери, — а не таким изнеженным, наманикюренным барышням.
«Изнеженная барышня». Это про меня-то? Знал бы ты, папа, на что способна твоя изнеженная Галина, в какие только переделки она не попадала. Мелькнула в памяти пограничная станция по пути на Краков. Галина, или Галька Мюдовска, польская девушка, повидав родителей по ту, русскую сторону границы, возвращалась в свое родное село под Краковом. Переход через границу местных жителей был узаконен, но с условием: иметь на руках служивший паспортом документ, выданный местными властями. У Галины все в порядке: временное удостоверение на чужое имя, праздничное деревенское платье, словно по ней скроенное, ее польская речь, расцвеченная диалектными словечками, звучала вполне пристойно, в руке у нее корзиночка, набитая всякой девичьей мелочью, купленной на территории Царства Польского, а самое главное, ради чего она, курьер ЦК партии, переходит границу, — письма к Ленину от товарищей из Петрограда запрятаны у нее вполне надежно.
Перед шлагбаумом Галина вторично показала документ, разрешила русскому жандарму порыться в кошелке,
Она все-таки сумела перебраться без помощи вахмистра. Сперва вернулась назад в село, к «родне», пробыла там несколько дней и, дождавшись кромешной с дождем ночи, обойдя далеко стороной шлагбаум, крадучись в сплошном тумане, переползла через границу.
Закинув за голову руки, Галина некоторое время молча приглядывалась к отцу. «Постарел, постарел ты, отец, — мысленно прикидывала она. — И телом и душою. Отказали в ассигнованиях на экспедицию, и ты уже не находишь себе места на земле. Сузились, измельчали твои горизонты. Нет, не таким я тебя раньше любила…»
— Ты, отец, был другим, — заговорила она, прижавшись к спинке кресла. — Совсем другим. Помнится, еще до войны, до твоего убогого пацифизма, твое теплое, задушевное слово лилось мне прямо в душу. Сколько было в нем крылатой поэзии, сколько мужественной красоты… Кто же, как не ты, папа, внушил мне любовь к нашей обездоленной Украине. Ты заронил плодоносное зерно привязанности к родной земле, и теперь, когда оно проросло в моем сознании и потянулось к солнцу правды, ты, отец, побуждаешь меня отречься от своего самого дорогого в жизни для меня, как отрекся ты сам…
— Опомнись, безумная! — крикнул отец, всплеснув руками. — Разве от Украины и от любви к ней зову я тебя отвернуться… Вовсе нет! А от тех, тех… — белые манжеты из-под его рукавов взлетели опять туда, к окнам, — кто залил кровью нашу землю!
Галина выпрямилась, нахмурилась, лицо построжало.
— Ошибаешься, отец. Тех, кто залил кровью нашу землю, я никогда близко не подпускала к своему сердцу. Мы ищем единомышленников среди тех, кто, не испугавшись крови, повернет свое оружие против…
— Против кого?
— Против врагов моего народа.
— «Против врагов моего народа», — повторил отец. Что-то вспомнилось ему при этих словах. Кажется, он где-то уже слышал это? Или, может, читал? Он прошелся по комнате, сосредоточившись на этой мысли. Стоя перед столом, старался припомнить газету. Он недавно обнаружил ее у себя на столе. Кто-то из сотрудников «невзначай позабыл». Статья, которую, очевидно, рекомендовали ему к прочтению, была очерчена красным карандашом. Неведомый ему автор призывал рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели, повернуть свое оружие против тех, от кого они его получили. Лозунг этот сперва поразил профессора. День-деньской он жил под его впечатлением. Он никак не мог поверить в реальность этих необычных слов. Неужели выдрессированные офицерами солдаты в состоянии осознать свою роль в истории? Если б такое могло действительно свершиться! Но маршевые роты изо дня в день отправляют на фронт. Военно-полевые суды свирепствуют. Тюремные камеры, пули всегда наготове для тех, кто осмелится нарушить дисциплину в армии. Однако же существуют люди, не давшие себя запугать. Среди этих смельчаков и его доченька. Она-то поверила, что серый, темный солдат прозреет и осуществит свою миссию…
— Кажется, ты была на похоронах дочери Гринченко?
— Насти? — вздохнула Галина. — Что ж, была.
— И тебя не устрашает ее трагический конец?
— Я об этом не думаю. Борьба есть борьба. Кому что выпадет.
— Да-а! — В кабинетной тишине гулко отдавались отцовы шаги. Он остановился у стола и, подняв надбитую глиняную вазу, осмотрел ее. Почти десяток лет его жизни ушло на то, чтобы постичь тайну находки — и профессор разгадал ее. «А проникнуть в душу родной дочери тебе, пожалуй, не удастся…» И, все поворачивая вазу, он сказал: — Бориса Гринченко рано свела в могилу смерть дочери. Очень рано. Тебе это известно, Галина?