Украденный трон

Чиркова Зинаида

14. Сенат, Синод и все высокопоставленные лица должны принести вам присягу и целовать руку в этот же день.

15. После того будут посланы курьеры и надлежащие в подобном случае извещения как внутри страны, так и за границу.

16. Утверждение каждого в его должности послужило бы ко всеобщему успокоению в эту минуту и расположило бы каждого в вашу пользу.

17. Форма церковных молитв должна быть такова: «О благочестивейшем самодержавнейшем великом государе, внуке Петра Первого, императоре Петре Феодоровиче, самодержце всероссийском, и о супруге его, благоверной великой государыне Екатерине Алексеевне, и о благоверном

государе цесаревиче Павле Петровиче».

«Чёрт возьми, — подумал Пётр, — а и длинный же список. И откуда только эта чёртова кукла всё знает, как должно быть...»

Он с тоской подумал о том, что придётся стоять в сумрачном и холодном помещении церкви, смотреть, как будут проходить перед ним все сановники, и ещё давать целовать руку.

Ему уже и так нужно было подкрепиться после изнурительного ожидания смерти тётки, а тут ещё куча дел, которые надо переделать.

Но он самым добросовестным образом исполнил всё, что когда-то записала ему жена и положила в карман для памяти.

В душе всё пело и ликовало — его любимая Голштиния приблизилась к нему, злейший враг России Фридрих становился ему другом и союзником и теперь уже не надо было скрывать своих мыслей и притворяться.

Он — государь, а это значит — свобода, желание и возможность всё делать так, как ему захочется...

Пётр злорадно усмехнулся. Маленький подарок благоверной супруге: пока он будет принимать присягу, обходить войска, переодевать их в голштинскую форму, посылать генерал-адъютанта Гудовича [22] в Берлин «голубицей мира» — пусть-ка она постоит у гроба, пусть распорядится всей траурной церемонией. Ему — праздник, ей — поминки. От этой мысли у него стало радостно и светло на душе...

22

Гудович Андрей Васильевич (1731 — 1808) — генерал-аншеф, адъютант Петра III.

Глава VII

Выбравшись из кареты, юродивая отправилась по городу совершенно обнажённой. Она сняла с себя всё, что надели на неё перед венчанием. Не забыла даже нижние панталоны и нижние юбки, чулки и лайковые башмаки. Она будто освободилась от груза лишней тяжести и ступала легко, как в дни далёкой своей юности, прикрытая лишь волной легко распустившихся волос, достававших до колен.

Ей не было холодно, хотя мороз уже вскрепчал и теперь лужи подмёрзли, кочки и колдобины исчезли под пеленой снега, и ступать по ним босой ногой было мягко и удобно.

Она шла, закутавшись в свой короткий плащ из волос, не встречая никого на своём пути. Это только на главной улице Санкт-Петербурга царили ночные костры и звонко стучали колотушки караульных, это только по Невской першпективе проносились запоздалые седоки да проходили подгулявшие мастеровые.

Здесь, в переулках и окраинных улочках, не было никого, улицы серели пустынностью, безлюдьем, и было бы слишком странным и неудобным повстречать кого-то в эту рождественскую ночь или, вернее, уже раннее рождественское утро.

Богомольцы, отправлявшиеся в церковь, чтобы отслужить заутреню, уже прошли в синем полумраке, хозяйки сегодня не выходили с кошёлками на рынок за провизией.

Единственным живым существом на всех этих окраинных

улочках и в тупых переулках был весёлый, слегка осипший петух. Он выводил своё «ку-ка-ре-ку» неуверенно, срываясь на последней ноте. Но снова и снова начинал своё развесёлое пение, пытаясь настроить ночь на утро, повернуть на день. Словом, он кричал своё развесёлое, разудалое «Пора вставать» не так, как обычно, а как будто с перепоя. И недаром. Ещё вчера он был возмущён до глубины души, что его пытались поймать вместе с другими курами — хозяева готовились к Рождеству. Но ему повезло — кухарка попалась неуклюжая, ему удалось выскользнуть из её грубых, неповоротливых рук, и она вызверилась, когда петух взлетел на забор, составленный из цельных брёвен, остриями кверху. Забор был высокий, кухарке не дотянуться, и она, громко и возмущённо ругаясь, оставила его в покое, но зато прихватила парочку его жён, и он тоже громко ругался ей вслед, грозил карой небесной за отнятие у него жизни и наслаждения. Но кухарка плохо его понимала, и петуху пришлось смириться. Зато теперь он славил божий свет во всю свою несколько осипшую глотку и будил добрых людей, возвещая им, что денёк будет хоть куда.

Ксения не слышала петуха, не слышала никакого шума вокруг, она просто шла и шла серединой улицы, не задумываясь, куда идёт. Холодно ей не было, лишь слегка передёргивалась, как у лошади, когда на неё садится овод, кожа, потому что не далее как вчера кожа эта удостоилась милости стать мягкой и нежной, как была когда-то. Она помнила, эта кожа...

Ноги сами привели Ксению к дощатому забору, расшатанным деревянным резным воротам, к кольцу в крепкой дубовой калитке. Стукнув кольцом, она нашла, что сделала всё, больше от неё ничего не зависит, и стояла себе спокойно и степенно под светлеющим небом, закрытая плащом из волос, доходящих до колен.

В калитку выглянул дворник и увидел нагую юродивую. Но так как ему было раз и навсегда приказано ничему не удивляться в поведении юродивой, то он и не удивился, а только милостиво поклонился и повёл её к высокому крыльцу, завёл в тёмные сени, потом в просторную прихожую, оставил тут и шмыгнул в господские покои.

Госпожа барыня уже давно встала, да что-то разленилась сегодня и не пошла к заутрене. Сидела за большим ведёрным самоваром, казнила себя за лень и скорбно отхлёбывала с блюдечка горячий чаек с сахарцом вприкуску.

— Матушка-барыня, — забасил дворник, появляясь на пороге её горенки, — там юродивая Ксения пришла... Голым-гола...

Прасковья всплеснула руками:

— Дак что ж ты её оставил, чего сюда не привёл?

— Неудобственно, матушка-сударыня, — опять степенно пробасил дворник и ретировался.

Толстая, неповоротливая Прасковья сунулась вслед за ним, но юродивая уже шла к ней навстречу — высокая, белая, просвечивающая чистым, ухоженным телом сквозь пряди отливающих золотом волос, распущенных до колен.

— Мать моя, Ксенюшка, — заголосила Прасковья, — да ты, чай, простудишься...

Юродивая не говорила ни слова. И только тогда, когда Прасковья, посрывав с себя одежду, закутала, завернула её, усадив на своё место у чайного стола, проговорила грубым, почти мужским басом:

— Ты вот тут прохолаживаешься, чаи распиваешь, а не знаешь, что тебе Бог сына послал...

— Господи, — обмерла Прасковья, — да ты что, побойся Бога, Ксенюшка, что ты такое говоришь, какого сына, когда я сроду замужем не была, к венцу никогда не ходила?