Украденный трон
Шрифт:
Глаза её были грустными, потухшими, когда она взглянула на Степана.
— А ведь и верно сказал — забот никаких...
Слова её больно резанули его сердце. А этот потухший взгляд сказал больше, чем все её слова.
— Прости, Ксенюшка, вырвалось... Я же знаю, как ты таскала на своём горбу кирпичи.
Она нахмурилась, но в памяти ничего не осталось.
— Знаю, знаю, рабочие каждый день приходили, говорят, чудо, кирпичей наверх, аж под самый купол натаскано... Смоленскую церковь строили тогда, лет уж с восемь назад, как там служить стали. Каждое утро не надо было кирпичи наверх таскать... Чудо-то чудо,
Она вся ушла в себя, но сколько ни вспоминала, не могла вспомнить, как это было с ней, когда кирпичи на спине таскала, да ещё на самый верх лесов Смоленской Божьей церкви?
— Не помню, — только и покачала головой.
— Не губи, Ксенюшка, — упал он перед ней на колени, — дай жить, дышать дай... Десять лет ведь ты уж меня на поводке водишь... Да разве десять? Как ты под венцом стояла с братом моим старшим, Андреем, так по сию пору вижу тебя. Голубица белая, ангел во плоти. Взглянул на тебя и пропал. С тех пор только о тебе и думаю. Всё ты перед глазами моими стоишь. Сколько мне отец с матерью твердили — внуков хотим увидеть. Да не довелось им. Крепко я стоял на своём — не хочу жениться, молодой ещё. Наследства лишить хотели — до того дошло. А уж каких красавиц сватали? Только я всё равно стоял на своём — не любя и под венец не пойду. Грех на душу взял — отца с матерью не слушал, большой грех — не замолить... Так и в могилу сошли они, не увидали меня степенным человеком. Только теперь мне всё едино, что в гроб, что под венец. Женой мне будешь, холить тебя стану, лелеять, в золотой клетке держать. Без тебя я пропал... Теперь я сам своей судьбе хозяин, сам голова, что хочу, то и ворочу...
Она усмехнулась своему отражению в зеркале.
— Да ты ухо-то приклони, — с упрёком он встал с колен, — бормочу, бормочу, а тебе уши-то, знай, золотом завесило.
Он отошёл в другой конец комнаты, потирая лоб и силясь ещё что-то сказать.
— Хлебца корочку, подайте Христа ради, — вдруг затянула Ксения тоненьким голоском.
— Господи Боже, — дико вскрикнул он, — и не подумал, что голодная ты, что ведь намёрзлась да в брюхе пусто. Погоди, счас, счас... Всё словами угощаю.
И забил в ладоши, призывая слуг. Забегали, захлопали дверями, натащили высоких серебряных мис, больших горшков с мясами, подносов с пирогами.
— Садись, отведай, — поклонился он ей в пояс и сам присел возле стола, уставленного рождественскими яствами.
Ксения вскочила, повернулась боком к зеркалу, высунула язык, задрала подол, выставила голое бедро. В зеркале отразилась высокая белая нога с голубыми прожилками. Ксения ещё больше наклонилась, так чтобы и Степану виден стал её голый зад.
— Тьфу, прости, Господи, — не удержался он от смеха и смущения, — что-то ты, ну и баба, прости, Господи...
И выскочил за дверь.
— Ничего, теперь небось не уйдёшь, — бормотал он, а в глазах стояло белое её бедро с голубыми жилочками...
Всю ночь он проворочался без сна. Снова и снова вставала перед ним Ксения. Молодая, тогда ещё во всей своей девичьей красе, в белом наряде невесты. Сияли золотом образа в церкви, тёмные лики икон
Степан держал венец над головой невесты и видел только её сверкающие волосы, скрытые туманной дымкой фаты. Высокая, только на самую малость ниже Андрея, статная, белокожая, с розовыми пятнами на щеках — такой и запомнилась она Степану. Такой видел он её в каждом своём сне, такой видел наяву.
Такой он хотел бы видеть её и теперь, уже с ним под венцом. Всё то сияние всегда стояло в его глазах. И он знал, что сияние исходило от неё, не от сотен свечей в гигантских паникадилах храма, не в тысячах крохотных огоньков, зажжённых перед образами, не от трепетных огоньков лампад.
Так и стояла перед его взором полыхающая внутренность церкви...
И он предвкушал своё венчание теперь, сегодня уже. Все распоряжения дал, чтобы всё сияло так же, как в тот час, когда он вдруг понял, что только от одной женщины на свете может исходить это сверкание и блеск.
Едва только окна дворца посерели, он вскочил и приказал запрягать.
И тут до его слуха донёсся колокольный звон — в это рождественское утро колокола благовестили не весёлую рождественскую трель, а выбивали похоронную музыку.
Густой и тягучий колокольный звон вонзился в уши щемящими трелями, уханьем больших басовых колоколов, плыл над утонувшим в рассветных сумерках городом безрадостно и тревожно, напоминая людям, что всё на свете тлен и суета, что даже в это праздничное утро никто не способен бороться с судьбой.
Похоронный звон возвещал городу, что праздника не будет, что его ждёт тихая и строгая печаль, слёзы уныния и извечной тоски.
Степан не поверил собственным ушам. Что это? Ведь Рождество, светлый праздник Христа. Неужели предвестие горя, неужели несбыточны его светлые мечты о сиянии в церкви, о золотых венцах над головами его и Ксении? Неужели Бог даёт ему знак? Сердце его затрепетало. Он бросился к окну, раздёрнул тяжёлые бархатные занавеси, попытался открыть заколоченные на зиму окна.
Похоронный звон не смолк, стал ещё явственнее.
«С ума я схожу, что ли», — мелькнула и пропала мысль.
Прямо в ночном белье, едва накинув халат, он выскользнул на лестницу, торопясь, отомкнул тяжёлую входную дверь.
На крыльце оглушило его медленным, спокойным звоном. Не было никакого сомнения в том, что все церкви благовестили не к празднику, а к отпеванию, к похоронам, к могильному покою.
Он всё ещё не верил себе. Медленно вернулся в покои, призвал старого слугу.
— Ступай, Федька, — приказал он бодро, не поворачиваясь лицом к слуге, — послушай, звонят ли уже к заутрене...
Заспанный, едва приведший себя в порядок слуга обеспокоенно выскочил за дверь, и, пока его не было, Степан расхаживал по горнице, боясь поверить в происходящее.
— Звонят, батюшка, — склонился перед ним Федька, — только чтой-то не пойму, звон, никак, похоронный... — Федька стоял перед барином белый как мел.
Степан глубоко вздохнул. От сердца отлегло. Значит, он не сошёл с ума, и этот звон на самом деле плывёт в воздухе, а не трезвонит у него в мозгу, в его голове.