Украденный трон
Шрифт:
Петербургская сторона и прежде никогда не отличалась чистотой. Но зимнее покрывало утаивало от людских глаз всю её грязь и нечистоты, не давало смердеть кучам навоза и выгребным ямам. Теперь, в середине июня, когда солнце начало бессменный караул и ночи стали всё прозрачнее и белёсее, обнажились все язвы и непотребства человеческого неряшества. Посреди улиц, узких и извилистых, кое-как образованных домишками с почернелыми и покосившимися крышами, белели лужи вылитых помоев, рылись в мусоре бродячие собаки, которых велел стрелять прямо на улицах ещё покойный император Пётр Третий, стаи ворон
Ворон всё ещё стреляли, указ Петра Екатерина не отменила, но уже не так бойко и пристрастно, как вначале, поэтому над городом поднимались чёрные тучи воронья и садились на крыши и оголённые стволы чахлых деревьев, подобно муравьям усеивая обнажённые, безлистые их кроны.
К середине июня зелёным туманом затянуло прибрежный ивняк, трава, как опаздывающая на побудку солдатня, лезла из всех пор земли, и скоро Петербургская сторона стала украшаться зелёным ковром бурьяна, лезущими из-под земли крохотными цветочками и принимать летний вид.
Кособокие домишки, ветхие заборы и одноэтажные лачуги скоро скрылись под буйной порослью сорняков и чертополоха, успевавшего в эти недолгие весенние дни набрать силу и соки для раннего цветения.
Посередине улицы брела юродивая Ксения. Одетая, как всегда, в бывшую когда-то зелёной юбку да куцую красную блузу, едва прикрывавшая волосы рваным тёмным платком, она шла, пристукивая суковатой палкой, оставлявшей на мягкой, пропитанной влагой земле глубокие следы.
Прорытые Петром Великим каналы, которыми он уподоблял город ухоженной нарядной Голландии, давно превратились в сточные канавы и испускали зловоние и смрад, а по берегам их квакали лягушки, по ночам устраивая оглушительные концерты.
Жить на Петербургской стороне трудно и боязно — вечерами то и дело раздавался истошный визг избиваемых мужьями жён, крики ограбливаемых и вопли пьяных мужиков, затемно возвращавшихся из кабаков. Уже к вечеру все окошки, маленькие и узкие, накрепко захлопывались, ворота и двери запирались на множество засовов и замков, а во дворах спускались с цепей злые голодные собаки, рыскавшие по дворам в надежде найти хоть огрызок хлеба или прошлогоднюю кость. Но теперь, под нежными распускающимися лучами небогатого теплом северного солнца всё словно бы разнежилось, расслабилось, окошки распахивались настежь, выпуская душную вонь длинной зимы, двери и ворота отворялись и стояли распахнутыми, словно приглашая войти и насладиться гостеприимством хозяев, а старые, одетые в невообразимое рванье хозяева выползали на улицу, присаживаясь на обязательной у каждых ворот лавочке, и чесали языки, славя Бога за тепло и благодать.
Юродивая шла не разбирая дороги. Старые, стоптанные башмаки шлёпали по грязным навозным лужам, скользили по зелёной нежной травке, топтали проезженные колеи, утопали в грязи горбатых мостиков.
Лицо её поднялось к солнцу, голубые огромные глаза незряче широко раскрыты, а с ресниц потоком бежали слёзы. Они заливали её нахлёстанные ветром щёки, скатывались по ярким румяным губам и падали в грязь и навоз улицы.
— Андрей Феодорович, — закричала одна из старух, присевшая на лавочку перед старым покосившимся домом с обомшелой крышей. — Подь сюда, голубчик, чтой-то с
Юродивая не ответила на зов, а направилась мимо сидевших старух.
Поклонилась им в самые ноги и тихо, внятно сказала:
— Кровь, кровь, всё в крови, реки крови, моря крови.
И пошла дальше, волоча палку, пристукивая ею по грязной, обнавоженной мостовой.
Старухи заволновались и шёпотом переспрашивали друг друга, что сказала юродивая.
А она шла дальше, и у каждого дома останавливалась, и, переломившись в пояснице, низко кланялась, и снова причитала:
— Там кровь, кровь, кровь, кровь! Там реки налились кровью, там каналы кровавые, там кровь, кровь...
— Уж не обидел ли кто юродивую, — всполошились старухи и бросились за Ксенией, умильно прося её остановиться, откушать чай, съесть ситничка.
Но Ксения всё шла и шла. И опять у каждого дома останавливалась, заливалась слезами и снова и снова повторяла:
— Там кровь, кровь, реки кровавые, каналы кровавые, кровь, кровь, кровь... — И брела дальше, возвещая о каком-то невиданном бедствии.
— Уж не к войне ли кричит и голосит, — забеспокоились старухи и побежали звонить по всему городу, де, юродивая кричит и плачет-заливается не к добру...
А Ксения шла и шла по городу и останавливалась почти у каждого дома. Останавливалась и словно ждала вопроса. И её спрашивали, уж не обидел ли кто Андрея Феодоровича, уж не голоден ли он, уж не заболел ли? Вопросов было множество, и на всё Ксения отвечала одним:
— Там кровь, кровь, реки налились кровью, там каналы кровавые. — И показывала палкой, а то и пальцем на восток, прямо против течения Невы.
Никто не понимал её слов, но все в городе забеспокоились. Извозчики зазывали её прокатиться хоть немного, продавцы и приказчики выбегали на улицу, предлагая то пряничек, то ситничку. Ничего не брала юродивая, не ела, не пила и всё причитала, не утирая слёз, катившихся по лицу.
— Там кровь, кровь, кровь, там реки налились кровью, там каналы кровавые. — И слёзы струились по её лицу целыми потоками...
Всё повторилось и на второй и на третий день. Никто не понимал, что случилось с Ксенией.
Она была безутешна, плакала и причитала, плакала и кричала свои страшные слова о крови. Кричала у домов, на церковных папертях, возле дворцов и богатых усадеб, кричала везде, где была.
А побывала она за это время почти везде в городе, на кладбищах и в церквах, подле городских лавок и на мусорных свалках, в тихих садах и цветниках, у низменных берегов Невы, заваленных мусором и навозом, на зелёных подсохших лужайках загородных болот.
И всё твердила и твердила своё:
— Там кровь, кровь, кровь, там реки налились кровью, там канавы кровавые, там кровь, кровь...
Степан натолкнулся на Ксению случайно, уже глубокой белёсой ночью, когда с Невы поднялся лёгкий туман. Белая мгла северной ночи раскинула своё застиранное полотнище над городом. Степан только что отстоял службу в Александро-Невской лавре, молился истово, опять ожидая и страшась лёгкого прикосновения Неведомого. И он почувствовал его, склонившись на истёртый бесчисленными ногами коврик у одного из высоких подсвечников с десятком горящих свечей.