Укради у мертвого смерть
Шрифт:
Капитан Супичай приехал в бангкокский аэропорт Дон- мыонг за полчаса до посадки пассажиров рейса TG-413. Как руководитель практики, намеревался принять зачет у юнкера, экзаменационным билетом которого был русский банкир. Ничего специального. Рутинный контроль за работой молодого человека на проводах подопечного.
Русский улетел в компании журналиста, и теперь юнкер стоял перед капитаном в каморке, предоставленной пограничной стражей.
— Вы не сдали зачет, юнкер, — сказал Супичай. — Сожалею. Свободны!
Когда юнкер вышел, капитан достал из портфеля портативную рацию, вытянул прут антенны и, условными щелчками
— Внимание, Випол! В секторе Б-двенадцать... Повтор: в секторе Б-двенадцать подвальной автостоянки будет садиться в синий «ситроен» человек с мягкой бородкой... Нет, не фаранг... Азиатец. Двигайся за ним. Мне нужно знать, какая птица летает в этой машине и куда она в особенности направится сейчас. Как понял? Хорошо-
Бородач фотографировал телеобъективом Севастьянова, когда он вместе с другим русским устремлялся к паспортному контролю.
Капитан зевнул и потянулся. Поразмыслив, отправился на второй этаж в ресторан для летного состава. В Бангкок торопиться не стоило. Шел пятый час пополудни. Пробки да еще наводнение.
... В Чанги, у выхода из аэропорта к стоянке такси, Шемякин набрал на плашке кнопочного телефона-автомата семизначный номер.
— Это Бэзил говорит, — сказал он в трубку. — Я прилетел...
2
Осенью на деревьях стали заметнее припозднившиеся с отлетом скворцы, вокруг которых крутились суетные воробьи. Охотящиеся кошки ползали на брюхе по пожухлой траве и орали, оставшись без маскировки, от нервного возбуждения. В Голицыно под Москвой предотлетные стаи выжидают неизвестно по какой причине.
После прогулки по дачным просекам, именованным проспектами Мира, Комсомольский, Маяковского и Коммунистический, куртка пропахивала дымом горевшей листвы. Синюшные костры чадили между развалюх и подновленных усадебок, гарь стлалась над узкими выщербленными проспектами будто орда только-только проскакала по ним с факелами. В дыму, как остатки разгромленного войска, появлялись в обнимку или ругаясь пьяные, возвращавшиеся из ресторана «Иверия» на Минском шоссе, где грузин в спортивной фуфайке с эмблемой «адидас» отпускал на вынос из закутка возле кухни. Отпустил и Бэзилу, слегка подивившись, что понадобился коньяк.
Он ждал гостью в Доме творчества. Но никто не приехал. И не позвонил.
Одичав за две недели сидения над рукописью, Бэзил завел свой «Москвич», стоявший во дворе у котельной, и покатил в Звенигород. На выезде из города в сторону Лесных Полян, напротив почты, бросил в телефон-автомат московской связи пятнадцать копеек и две минуты слушал безответные позывные. Потом покатил вдоль Москвы-реки мимо монастыря, чьи стены белели сквозь безлистные деревья. Тянулась плоская пойма, капустные грядки, на которых топтались люди в резиновых сапогах. В середине реки одинокий байдарочник выгребал против ветра, рябившего серую воду.
Бэзил потихоньку рулил, поглядывая на реку. Когда он остановился возле почты на обратном пути и позвонил, телефон опять промолчал. Купил газету в книжном магазине и прочитал, стоя у прилавка, собственную корреспонденцию из Малакки. С пометкой такого-то сентября. Отправленную два с лишним месяца назад, в июле, перед отпуском.
А были времена, когда материалы давали с колес. И первую премию он получил за тот, который передавал по рации на спине у «красного
Едва отправлял, как Москва требовала: «Еще!» И, не успев добиться разрешения лететь в освобожденный Дананг из Ханоя у людей, чьи права и обязанности с трудом угадывались, но через которых и добывались места в военных транспортниках, помчался, подменяя водителя, в сдающийся Сайгон... Не беда, что взявший с места танк антенной, словно хлыстом, расколол ветровое стекло, покрывшееся «изморозью» нераспавшихся осколков, что спал, сторожась змей и прочей нечисти, на крыше мятой «Волги», что синевато-золотистые пятна расползались от пота и грязи под мышками, что болел живот и рвало, что жена уехала в Москву и было ясно — насовсем...
Коньяк он распил с классиком из автономной республики, который жил в Голицыне месяцами. Его цельной и невозмутимой натуре приходилось завидовать: ничего, кроме литературы, в мире не существовало. Но бэзиловской историей заинтересовался как возможным сюжетом.
В начале отпуска, когда Шемякин появился в редакции, шеф сказал:
— Претензий к тебе нет... Но и блеска в тебе теперь нет. А есть, старик, пришедшая на тебя телега...
— Откуда ей взяться?
— Телеги берутся откуда не ждешь... Одна тут мне написала, да я порвал на мелкие куски и выбросил...
Начальство сделало порхающее движение ладошкой над мусорной корзиной.
— Ты вне редакции себе бабы, что ли, найти не можешь?
— Она его любит, но не уважает, а он ее уважает, но не любит...
— Что ты хорохоришься? Если такая бумаженция отправится в партком или кадры, петь тебе панихиду по командировкам!
Бэзил не смотрел шефу в глаза. Телеги не поступало. Его просто мелковато брали на испуг, чтобы отогнать от женщины, которая на самом-то деле не считала его подходящим для себя мужем. Работала она в редакции. И шеф, возможно, как говорится, питал надежды.
— Мои успехи на этом фронте, — сказал Бэзил, — явно преувеличены...
— Фронтовик...
Почти физически он ощутил, как полегчало начальнику.
А женщине, которая не считала его подходящим мужем, после разговора позвонил и сказал, что не может жить без нее. Она ответила, что приедет в Голицыне. Они все-все обсудят и решат.
Классик рассудил относительно этих обстоятельств серьезно и наступательно. Посоветовал завести «Москвич», как только хмель продышится, и ехать в Москву. Не разговаривать. Умыкать. И неделикатно вызвался сопровождать.