Улей
Шрифт:
– Этот важный, - сказала Шарки. Она постучала по мумии ледорубом.
– Держу пари, что это какой-нибудь вождь или, может быть, даже один из первых колонистов. Кто может сказать? Но я готова поспорить, что оно каким-то образом сохранено для будущих поколений.
– Почему он лежит ровно?
– спросил Катчен.
– Похоже, он упал, - сказал Хейс.
Он смотрел на это царственное чудовище и инстинктивно ненавидел его, как ненавидел их всех. Может быть, он был королем, или вождем, или одним из первых, совершивших путешествие, и, возможно, он был самим архитектором всей жизни на земле, но он не мог уважать его. Можно было обернуть раздутого, мерзкого паука золотыми лентами и изысканными кружевами, и он все равно
Хейс подумал: "Господи, посмотрите на этот старый лед и на то, что он содержит. Как будто каждая темная и безымянная тайна древности заперта в этом замерзшем саркофаге. Все первобытные страхи человечества, каббалистические мифы и злое колдовство обрели плоть. Архетип, который вдохновлял каждый кошмар и извращенную расовую память, каждую ведьмовскую сказку и каждую легенду о крылатых демонах. Все ужасные, немыслимые вещи, которые раса породила и вычистила из черного котла коллективной памяти, все непристойные вещи, которые она не могла ни признать, ни осмелиться принять... были здесь. Этот ужас. Инженер расы и всех рас. И он ждал здесь, во льду бесконечной давности. Ожидал и ожидал, мертвый, но спящий, сознательно забытый, но мрачно вспоминаемый в подсознании и темных знаниях человечества. Но все это время мы снились им так же, как нам снились они... потому что они были нами, а мы были ими, и теперь, дорогой Боже, миллионы и миллионы лет спустя, они просыпались, они поднимались, чтобы заявить права на своих детей и на разум своих детей..."
Думая об этом и желая верить в то, что это была лишь фантазия, но зная, что это ужасная и неизбежная правда, Хейс чувствовал себя дикарем, стоящим перед могилой падшего и жестокого бога. Испытывал безумное желание вытащить свой член и поссать на эту штуку. Чтобы продемонстрировать свое неповиновение, которое было врожденным и человеческим, и тем, что, как он знал, они не предвидели, разовьется в их тщательно манипулируемом потомстве.
Достаточно.
Они затягивали все это, и он это знал.
"Пошли", - сказал он. "Мы здесь не для этого, и мы все это знаем".
Поэтому он взял на себя инициативу и полез по плитам и низким стенам, игнорируя все, кроме мертвого города, возвышающегося над ними. Никаких аргументов на этот счет у него не было. Шарки и Катчен последовали за ним, и он решил, что в тот момент они последовали бы за ним куда угодно.
"О, смотрите", - сказала Шарки, направляя фонарик на подножие обвалившейся каменной кладки.
Это был Гейтс.
Его зажало в нише между разбитыми каменными блоками, которые, несомненно, упали сверху. Он свернулся калачиком в позе эмбриона, колени к подбородку, лицо его было белым, как свежий снег, и искажено гримасой абсолютного ужаса. Кровь текла из перекошенного рта. Глаза растекались по щекам студенистыми дорожками, словно раздавленная медуза.
Это было ужасно. Точно так же, как и все остальные.
Но только хуже, потому что можно было практически чувствовать агональные судороги, которые Гейтс перенес перед смертью. Невозможно было обойти стороной тот факт, что он выглядел так, словно был буквально напуган до смерти. И эта смерть была темной материей, бессмысленной, извращенной и ужасной. Ни один человек не должен был умирать так, как Гейтс... одинокий и спятивший в этой удушающей темноте, умирающий безумной и безнадежной смертью, как крыса, застрявшая в водосточной трубе. Кричащий, когда его глаза превратились в суп и расплескались по лицу. Когда его мозг превратился в соус, а душа сгорела дотла.
Гейтс заплатил последнюю цену за свое любопытство.
Но Хейс знал, что это нечто большее, чем просто научный интерес... Гейтс пытался разгадать тайну веков. Он пытался собрать
Шарки встала перед ним колени. Порылась в его пальто и нашла полевой журнал. "От него странный запах... не запах смерти, что-то еще. Острый, кислый".
Хейс тоже учуял этот запах: едкий, резкий запах, похожий на обезьянью мочу.
Напряжение, возникшее между ними троими, было электрическим и режущим. Оно жило в их животах, скрученный узел тошноты.
"Ладно, ладно, черт возьми", - сказал Хейс, направляясь в город. "Давайте посмотрим, что сделало это, давайте посмотрим, что напугало Гейтса до смерти".
40
"Нет", - сказал Катчен, поднимая фонарь. "Подожди минутку... что это там?"
Хейс сошел с разбитых камней.
Шарки уже была там и проверяла. Там были расставлены складные столы, с полдюжины столов, на которых лежали каменные артефакты, принесенные из города, молотки и сверла, футляры с инструментами, фонари. Стопки блокнотов и пара цифровых фотоаппаратов. Микроскопы. Ящик, полный свернутых карт, которые оказались отпечатками со стен... фигуры, глифы, странные символы.
Катчен взял складной стул и сел. На столе стоял термометр. "Здесь почти десять градусов. Тепло".
Шарки и Хейс осмотрелись, нашли ракетницу, которую взяла она, и помпу "Ремингтон" двенадцатого калибра, которую взял он. Они не комментировали эти вещи. У людей, которые принесли их сюда, были свои причины, и никто не осмелился задаться вопросом, какими они могли быть.
Суть в том, что они чувствовали себя лучше, будучи вооруженными.
"Смотри", - сказал Хейс. "Генератор".
Это был он. Промышленный Honda на передвижной тележке. От него отходила паутина силовых шнуров, и все они вели в город. Следуя за ними своим фонарем, Хейс увидел, что с фасада города свисают шнуры. Там было несколько пятигаллонных канистр с бензином. Он подошел к генератору. Его мощность составляла 3800 ватт, поэтому он мог бы осветить большую часть города, если бы у вас было достаточно лампочек, и, судя по тому, что он видел, у Гейтса и ребят их определенно было достаточно.
– Будет работать?
– спросила Шарки.
– Думаю, что да.
Хейс проверил бак. Он вмещал десять галлонов и был заполнен примерно наполовину. Он взял одну из канистр и наполнил ее. Затем включил автоматический выключатель и нажал электронное зажигание. Генератор с рыком ожил, заработав на холостом ходу.
– Где свет?
– спросил Катчен.
– Минуточку. Пусть согреется.
Хейс стоял, закуривая сигарету и ожидая, пока двигатель выгонит из себя холод. Это не заняло много времени. Он снова включил автоматический выключатель, и внезапно в пещере стало светло.
"Черт", - сказал Катчен, - так-то лучше".
Со всеми этими лампочками, покрывающими первые тридцать футов города, Хейс наконец смог хорошенько рассмотреть эту древнею структуру. Это было просто невероятно. Вид этого буквально высосал дыхание из его легких и кровь из вен. Конечно, присутствовало старая, уродливая фамильярность, ощущение, что эти древние руины были чем-то давно скрытым в глубинах разума всех людей. Но вид все перечеркивал. По телевизору древние города всегда выглядели слишком опрятными, слишком чистыми, слишком спланированными в своем износе, но только не этот. Он поднимался невероятно высоко, провисая, наклоняясь и рушась во многих местах. Хейс мог видеть, что он поднялся как минимум на двести футов, пока не достиг куполообразной крыши грота... и даже тогда он просто исчез в твердой скале. Как будто гора выросла вокруг него и поглотила его за прошедшие века. Такая невероятная древность ошеломляла. Но Гейтс повторил то, что сказал профессор Дайер из экспедиции Пэбоди: руинам было не менее 350 миллионов лет, и это была приблизительная оценка.