Улица 17
Шрифт:
– Да, реально. Ой, мне не стоило говорить о ней, ведь она была у вас…
– Не смущайтесь, если я скажу, что в ней действительно нечто есть, но это что-то ускользает от восприятия, – признался доктор, разведя руками, при этом ручка выпала у него из рук и описала круг, упав почти под ноги русскому.
Игорь, кряхтя, наклонился, потом не по годам быстро очутился около врача и протянул ему поднятое. Казалось, его глаза впиваются прямо в лицо психоаналитика, пожирая его насквозь.
– Это вы посоветовали ей и Инес употреблять наркотики, чтобы расслабиться?
– Я? Что вы такое несете? – пробормотал врач и похолодел от ужаса: другая рука Ивана-Игоря сжимала пистолет, медленно поднимавшийся к виску испуганного ученика Фрейда.
IX
Она спала недолго, но странно и томно. Ее опять преследовал давний сон, в котором, однако, не было ТОЙ, о ком она больше
Она открыла глаза и вспомнила сразу все, что случилось за этот день. Ночь она провела в отделении полиции, потом долго давала показания, как стрела, побежала на работу, чтобы увидеться со старым и дряхлым писателем-алкоголиком и умолить его продолжить печататься в их издательстве. Весь этот день она истратила на чертовы глупости, а в конце концов позвонила Хайме.
– Эй, как ты там, красавица? – его звонкий голос отвлек ее от небытия, в которое она чуть не погрузилась с головой после долгого и трудного дня. Мария Ньевес лежала, любуясь рожей Бэда Банни на соседней стене и думая, чем бы его заменить. Может, Камиллой Кабейо и Шоном Мендесом? Ах да, они ж расстались.
– Я некрасива, сколько раз тебе упоминать, – шутливо пробормотала девушка и закрыла глаза.
– Помню-помню, тебе не нравится, когда я тебя так называю. А если крошка, то будет лучше?
– Нет, не будет.
– Хорошо, я чувствую, что ты уже начинаешь сердиться, моя славная.
Мария Ньевес закатила глаза и вспомнила, как она подписывала бумаги в полицейском участке, а большой и толстый индеец говорил ей «вы», что неприятно отразилось в ее сознании.
– Скажи, ты сегодня готов пойти со мной?
– Куда, на площадь?
Мария Ньевес знала Хайме еще со времен приюта как самого странного мальчика из всех возможных. Он никогда не общался с другими детьми, но часто оставался один, смотря на стену или же разбирая кубики. Его одежда при этом выглядела новенькой и всегда прилично выглядела, потому что он никогда не пачкался и ничего не рвал. Большие томные глаза на маленьком худом лице следили за тем, как ползет солнечный луч по стене, а в то время, когда Марии Ньевес пришлось навсегда покинуть приют, они с любопытством воззрились на нее, а потом опустились вниз, смотреть на пробивающийся через камни мостовой росток. Говорят, потом он некоторое время переживал, но об этом никто не знал точно. Известно было, и Мануэла об этом говорила, что Хайме пытался подружиться с ней, но она его отвергла по причине занудства. Еще в возрасте 9 лет он стал осваивать компьютерную грамоту, при этом сестре Анхелике пришлось на первых порах обучать его самостоятельно. Даже сейчас она считала его своим любимым сыночком, помня то время, когда он сидел у нее на коленях и тыкал пальцем по клавиатуре.
Потом оказалось, что несмотря на относительную внешнюю привлекательность и хорошее здоровье, Хайме никто не планирует брать к себе. Как и Мануэлу, что выглядело совсем уж странно. Как сказала она сама, она слишком сильно крутилась вокруг планировавших обзавестись ребенком взрослых, причем без разнузданной пляски и повторенных за радио песен дело не обходилось. А что касается мальчика, то он слишком сильно сторонился окружающих, предпочитая общение в интернете,
– Не то чтобы я интересовалась, пойми меня, Хайме, – уклончиво говорила уже мать Анхелика, стоя на пороге компьютерной комнаты, – но почему бы тебе не выйти к окружающим? Поздоровайся хотя бы с отцом Луисом.
– Не хочу я, извините, у меня тут важная вещь, – он произносил это шепотом и вновь садился за компьютер.
Были у него еще и другие увлечения: каким-то образом он чинил электронные часы начиная с младшей школы, потом просил монастырь давать ему разные странные инструменты, заказывая их у поставщиков на черном рынке. Как всегда, мать Анхелика сама ходила за покупками, приносила кучу железок и проводов, а также новостей о жизни городского дна. Хайме улыбался только ей, а потом уходил к себе и сочинял странные вещи, например, поющих голосом приглашенной хористки, в которую тайно был влюблен. Она, что интересно, была блондинкой, хотя ее естественный цвет волос был несколько темнее того, в который она красилась, из недостатков, придающих ей пикантности, можно упомянуть большой рот, похожий на лягушачий.
– Но мне так сильно нравилось, когда она улыбалась, – говорила, смеясь, Мануэла. – Очень жаль, что она не пошла в монастырь.
– А почему? – наивно поинтересовалась тогда Мария Ньевес, попивая кофе с ней в небольшой закусочной.
– Да вот, она вышла замуж за органиста, ахахаха, а наш Хайме страшно страдал.
Хайме действительно мучился, хотя сделать ничего не мог. Он наблюдал за тем, как прекрасная девушка с идеально расчесанными волнистыми волосами и белоснежной кожей спускается с верхних хоров, расположенных так высоко, что его взгляд не мог ее увидеть, поправляет красную яркую юбку, под которой неожиданно для церкви были надеты какие-то карнавального пестрого цвета чулки, и идет за причастием. Тогда он чуть ли не бегом хотел поспеть сразу же за ней вслед, но мать Анхелика всегда прерывала идиллию маленького мальчика, дышащего в затылок роскошной взрослой женщине, пусть и небольшого роста. Но рано или поздно, а органист и его жена ушли, оставив Хайме среди бунтующей плоти, весеннего роста трав и черной зависти к окружающим, которые в этот период испытывали подростки. За ними всегда слишком сильно наблюдали, мешая целоваться и предаваться мастурбации, а также упоительному унижению себе подобных с помощью забиваемых за хозяйственными постройками стрелок. Хайме в этом не участвовал, казалось, его мучает сама проблема того, что должен, да только не видит смысла. Иногда он, впрочем, уставал от своего компьютера: очень рано ему прописали щадящий режим нагрузок на зрение из-за того, что оно у него стремительно ухудшалось, потом выяснилось, что и сердце мальчика его подводит. Однажды – о чем мать Анхелика вспоминала с какой-то необыкновенной гордостью – он пережил клиническую смерть, и все монахини наблюдали за тем, как он медленно выкарабкивается из нее, за тонированным стеклом больницы.
– Смерть, кстати о ней, – вдруг произнесла Мария Ньевес, накручивая прядь на палец.
– Что со смертью?
– А ты не слышал?
– Нет, откуда там мне слышать что-то о смертях. Я занимаюсь проблемой цифрового бессмертия человека, представляешь? Когда-нибудь я смогу поговорить с твоей копией, только не лично, а как сквозь тусклое стекло…
– А потом увидишь меня лицом к лицу, – произнесла девушка вспомнившийся отрывок из апостола Павла, не забыв, но пытаясь игнорировать то, что речь шла о любви, которая долготерпит.
А любил ли ее саму Хайме? Впервые она встретила его после ухода из монастыря в университете, где сидела с ним несколько пар на философии. Тогда Хайме уже кем-то работал, вроде бы инженером на «Тойоте», и неустанно потчевал ее рассказами о том, как щипцы зажимают кузов машины во время сборки и как он поменял их расположение, переналадив весь станок. Он был необычайно для себя весел и радостен, хотя в то время уже не выглядел привлекательным. Он рано состарился, несмотря на то что морщин у него никаких не было, просто черты лица огрубели, нос вытянулся и придал его лицу слегка скучающее выражение человека, чья жизнь уже позади. Хайме носил кольцо с крестом, которое ему подарила сестра Анхелика, на большом пальце руки, памятуя о том, что на мессу всегда необходимо являться как можно раньше и при полном параде. Для этих целей он даже купил себе черную рубашку и черные брюки, несмотря на адскую жару Мехико. Пот лил с него градом, но он благополучно выслушивал лекции, а потом шел с внезапно обретенными в университете друзьями-технарями разбирать запчасти автомобиля. На свой первый гонорар, довольно большой, он купил себе «тойоту» и тщательно ее полировал, заставляя бока выгодного капиталовложения сверкать от его усилий.