Улица Светлячков

Ханна Кристин

— У меня есть ты, ба, а все остальное не имеет значения.

Бабушка вздохнула:

— А теперь почему бы тебе не позвонить своей подруге Кейти? Только болтайте недолго. Телефонная связь очень дорога.

Даже сама мысль о разговоре с Кейти уже подняла Талли настроение. Поскольку междугородние переговоры действительно стоили дорого, подруги редко общались по телефону.

— Спасибо, ба, сейчас позвоню.

На следующей неделе Талли получила работу в «Квин Энн Би» — местной еженедельной газете. Круг ее обязанностей соответствовал тому скудному жалованью, которое ей платили.

Но для Талли это не имело значения. Главное, что она работала по специальности. Все лето она не вылезала из тесных офисных помещений, жадно впитывая каждую крупинку знаний. А все то время, когда она не приставала с вопросами к журналистам, не снимала копии с бумаг и не бегала за кофе, Талли проводила дома, играя с бабушкой в джин на спички. Каждый вечер в воскресенье, как по часам, она писала письмо Кейти, с которой делилась всеми событиями прошедшей недели.

Вот и сейчас Талли сидела за своим детским письменным столиком и перечитывала свое очередное письмо на восьми страницах. Закончив чтение, она приписала в конце: «Лучшие подруги навсегда. С любовью, Талли». И аккуратно сложила листки.

На столе лежала последняя открытка от Кейти, которая находилась сейчас с родителями и братом в традиционном походе семьи Муларки. Кейт называла эти походы «неделями в аду с насекомыми», Талли же завидовала этому настоящему семейному отдыху. Она очень жалела о том, что не отправилась в поход вместе с ними, ей потребовалась вся ее решимость, чтобы она смогла отклонить приглашение. Но для Талли слишком важна была ее летняя работа, да и здоровье бабушки оставляло желать лучшего, так что выбора у нее практически не было.

Талли смотрела на послание Кейт, которое успела выучить наизусть.

«Играем по вечерам в карты, жарим на костре пастилу, плаваем в леденющем озере…»

Талли усилием воли заставила себя отвернуться.

В этой жизни ничего не добьешься, если будешь сожалеть о том, чего не можешь иметь. Уж этой-то науке мать ее научила.

Талли положила свое письмо в конверт, надписала его и спустилась вниз, проверить, как там бабушка, которая уже легла спать.

Потом она в одиночестве посмотрела свои любимые воскресные программы — «Вся семья», «Алиса» и «Офицер полиции», после чего заперла дверь и легла спать. Последней ее мыслью, прежде чем Талли провалилась в сон, было: «Интересно, а что сейчас делают Муларки».

На следующее утро Талли проснулась, как обычно, в шесть часов и оделась на работу. Иногда, если она приходила в офис газеты рано, кто-нибудь из репортеров разрешал ей помочь в работе над историей дня.

Пробежав по коридору, Талли постучала в последнюю дверь. Ей совсем не хотелось будить бабушку, но таково было незыблемое правило этого дома: никогда не уходить, не попрощавшись.

— Ба?

Талли снова постучала и, медленно открыв дверь, сказала:

— Ба! Я ухожу на работу.

Занавески отбрасывали на пол холодные сиреневатые тени. Образцы рукоделия, украшавшие стены, казались в сумраке нелепыми коробками.

Бабушка лежала в кровати. Даже с порога Талли видны были очертания ее тела, седые, почти белые волосы, рюшки на ночной рубашке и… совершенно неподвижная грудь.

— Ба?

Подойдя к кровати, Талли коснулась морщинистой щеки бабушки. Она была холодной, как лед. Дыхания слышно не было.

В эту минуту Талли показалось, что весь ее мир рассыпался на куски, развалился

до основания. Ей потребовались все силы, чтобы остаться у бабушкиной кровати, вглядываясь в ее безжизненное лицо.

Слезы подступали к глазам медленно, и каждая словно была из крови, слишком густой, чтобы легко пролиться. Воспоминания нахлынули на Талли, сменяя друг друга, словно картинки в калейдоскопе. Вот бабушка заплетает ей косички на ее седьмой день рождения и говорит ей, что мама, может, появится, если помолиться как следует, а уже годы спустя признает, что Бог не всегда отвечает на молитвы маленьких девочек, как, впрочем, и на молитвы взрослых.

А вот еще на прошлой неделе они играют в карты и смеются, когда Талли подбирает сброшенные карты. «Талли, дорогая, тебе не обязательно хвататься за все карты каждый раз…» А каким нежным всегда было бабушкино пожелание спокойной ночи!

Талли понятия не имела, сколько времени простояла перед кроватью бабушки, но к моменту, когда она нашла в себе силы наклониться и поцеловать ее в пергаментную щеку, через ставни уже пробивался солнечный свет. Талли удивилась, заметив, что в комнате светло. Ей казалось, что без бабушки здесь должна царить темнота.

— Давай, Талли, — сказала она самой себе.

Ей предстояло сделать много дел. Бабушка говорила с ней об этом, она хотела, чтобы Талли была готова к ее уходу. Но Талли всегда знала, что заранее подготовиться к такому невозможно.

Она подошла к тумбочке у кровати бабушки, где под висящей на стене фотографией дедушки, рядом с кипой рецептов, стояла розовая деревянная коробочка.

Талли подняла крышку, чувствуя себя чуть ли не воровкой, но бабушка велела ей сделать именно это.

«Когда я почувствую, что скоро предстану перед Всевышним, — говорила она, — я кое-что оставлю тебе в шкатулке, которую когда-то подарил мне дедушка».

В шкатулке поверх недорогих украшений, которые Талли видела на бабушке всего несколько раз, лежал сложенный листок розовой бумаги, на котором было написано ее имя.

Медленно развернув листок, Талли начала читать:

«Моя дорогая Талли!

Прости меня, мне очень жаль. Я знаю, как ты боишься остаться одна, боишься, что все тебя бросят, но у Бога для каждого из нас имеется свой план. Я осталась бы с тобой подольше, если бы могла. Мы с дедушкой всегда будем глядеть на тебя с небес. И если ты веришь в это, то никогда не будешь одинока.

Ты была самой большой радостью в моей жизни.

С любовью, бабушка».

«Была».

Бабушка ушла туда, откуда уже не вернется.

Талли стояла, наблюдая за текущей мимо нее вереницей пожилых людей. Некоторые узнавали ее и подходили выразить соболезнования.

— Мне так жаль, дорогая…

— Она сейчас в лучшем мире…

— Со своим любимым Уинстоном…

— Она не хотела бы, чтобы ты плакала…

Талли вытерпела, сколько смогла, потому что знала, что этого хотела бы бабушка, но к одиннадцати часам она уже готова была кричать. Неужели никто из соболезнующих не видит и не понимает, что она — одетая в черное семнадцатилетняя девочка, — осталась на целом свете совсем одна.