Улица Темных Лавок
Шрифт:
Значит, я жил здесь с этой Дениз Кудрез. Куда выходили окна нашей комнаты — на улицу Камбон или во двор?
17
Девять-бис по Аустерлицкой набережной. Четырехэтажный дом, в распахнутую входную дверь виден коридор с желтыми стенами. Рядом кафе под вывеской «Морское». За стеклянной дверью — табличка, на которой написано ярко-красными буквами: «Men spreekt vlaamsch».
У стойки толпятся человек десять. Я сажусь за пустой столик в глубине зала,
Клиенты у стойки говорят во весь голос. Они все, видимо, работают где-то поблизости и выпивают здесь вечерний аперитив. Рядом со стеклянной дверью у бильярда-автомата стоит человек в темно-синем костюме и галстуке, резко выделяющийся среди прочих посетителей, одетых в кожаные и меховые куртки и спецовки. Он играет невозмутимо, спокойно, мягко оттягивая рукоятку.
От дыма трубок и сигарет у меня щипало глаза, я закашлялся. Пахло топленым свиным салом.
— Что вы желаете?
Я и не заметил, как он подошел ко мне. Я уже решил, что никто не поинтересуется, что я собираюсь заказать, — настолько мое присутствие за дальним столиком прошло незамеченным.
— Кофе, — сказал я.
Это был невысокий человек лет шестидесяти, совсем седой, с красным воспаленным лицом, выдававшим пристрастие к аперитивам. Его светло-голубые глаза казались совсем бесцветными на этом багровом фоне. Было даже что-то веселое в сочетании белого, красного и голубого, напоминающего по чистоте фаянс.
— Простите, — остановил я его, когда он уже отошел от столика, — что означает надпись на объявлении?
— Men spreekt vlaamsch?
Он произнес эту фразу звонким голосом.
— Да.
— Это означает: «Здесь говорят по-фламандски».
Он тут же оставил меня и вразвалку направился к стойке, бесцеремонно раздвигая клиентов, мешавших ему пройти.
Он вернулся с чашкой кофе, неся ее прямо перед собой в вытянутых руках, как будто ему стоило величайшего усилия не уронить ее.
— Вот.
Он поставил чашку на стол, отдуваясь, как марафонец, добежавший наконец до финиша.
— Месье… вам что-нибудь говорит фамилия Кудрез?
Я задал свой вопрос без всякой подготовки.
Он рухнул на стул напротив меня и скрестил руки. Он по-прежнему тяжело дышал.
— А что? Вы знали… Кудрез?
— Нет, но о них говорили у нас дома.
Его красное лицо приобрело кирпичный оттенок, на крыльях носа заблестели капельки пота.
— Кудрез… Он жил наверху… на третьем…
Он говорил с легким акцентом. Я отпил глоток кофе, твердо решив дать ему спокойно выговориться, потому что следующий вопрос мог бы его напугать…
— Он работал на Аустерлицком вокзале… А жена его родом из Антверпена… как и я…
— У них была дочь, да?
Он улыбнулся:
— Да. Прелестная девочка… Вы знали ее?
— Нет, но мне о ней рассказывали…
— И
— Это я как раз и пытаюсь выяснить.
— Она приходила сюда каждое утро за сигаретами для отца. Кудрез курил «Лоран», бельгийские…
Им завладели воспоминания, и мне казалось, он, как и я, уже не слышал ни раскатов смеха, ни громких голосов, ни пулеметного треска игрального автомата рядом с нами.
— Мировой был парень этот Кудрез… Я часто ужинал с ними там, наверху… Мы с его женой говорили по-фламандски…
— Вы ничего о них не знаете?
— Он умер… А жена вернулась в Антверпен… — Он размашистым движением провел рукой по столу. — Все это давно быльем поросло…
— Вы сказали, она приходила за сигаретами для отца… Какие он курил, простите?..
— «Лоран».
Я надеялся, что запомню это название.
— Забавная была девчушка… в десять лет она уже играла на бильярде с моими клиентами… — Он показал мне на дверь в глубине зала, ведущую, вероятно, в бильярдную. Значит, Дениз научилась этой игре здесь. Подождите, — сказал он. — Я вам кое-что покажу…
Он тяжело поднялся и пошел к стойке, так же раздвигая рукой клиентов, попадавшихся ему на пути. На большинстве из них были каскетки речников, они разговаривали на непонятном языке, наверное по-фламандски. Их было здесь очень много, видимо потому, что внизу, у Аустерлицкой набережной, стояли баржи, пришедшие, должно быть, из Бельгии.
— Вот, посмотрите…
Он уже снова сидел напротив и протягивал мне старый журнал мод, на обложке которого была изображена светлоглазая девушка с русыми волосами; в ее чертах проскальзывало что-то неуловимо азиатское. Я тут же узнал ее Дениз. Она была в черном болеро, с орхидеей в руке.
— Это Дениз, дочка Кудреза… Видите… прелестная девочка… Она стала манекенщицей… Я знал ее совсем маленькой…
Обложка была испачкана и заклеена скотчем.
— Я всегда вспоминаю, как она спускалась за сигаретами…
— Она не была… портнихой?
— Нет, не думаю.
— И вы правда не знаете, что с ней стало?
— Нет.
— У вас нет адреса ее матери в Антверпене? — Он покачал головой. У него был удрученный вид. — С этим давно покончено, старина…
Почему?
— Вы не могли бы одолжить мне журнал? — спросил я.
— Конечно, старина, только обещайте мне его вернуть.
— Обещаю.
— Я дорожу им. Он для меня вроде семейной реликвии.
— В котором часу она спускалась за сигаретами?
— Без четверти восемь, каждое утро. Перед тем как пойти в школу.
— В какую?
— На улице Женнер. Иногда мы с Кудрезом провожали ее.
Я потянулся за журналом, с бьющимся сердцем схватил его и подвинул к себе. Он ведь мог и передумать и не отдать его мне.
— Спасибо. Я вам принесу его завтра.