Умершее воспоминание

совесть Логана.

Шмидт стряхнул пепел в тарелку, в которой, очевидно, до этого лежала еда, и пожал плечами.

– Всё в порядке, Логан, – ответил он. – Не понимаю твоего беспокойства.

– А я не понимаю твоей безмятежности. Ты так спокоен только тогда, когда случилось что-то очень важное.

– Нет-нет. Наверное, тебе просто кажется, или ты меня плохо знаешь.

Ни то, ни другое не было правдой: Шмидт действительно что-то скрывал от меня и от себя тоже. Возможно, в его жизни произошло то, во что он сам пока отказывается верить. Я не стал осуждать пьяного

друга, поэтому тактично промолчал.

– Доброе утро, Логан и Кендалл, – послышался с лестницы женский голос, и мы со Шмидтом обернулись.

На нижней ступеньке стояла Эвелин. Она выглядела сонной и не выспавшейся, но улыбалась. Я тоже улыбнулся, увидев её, но, когда я вспомнил наш разговор, что-то в груди болезненно сжалось. Кендалл, бросив на свою бывшую соседку быстрый взгляд, засобирался ещё торопливее, чем прежде.

– Привет, Эвелин, – поздоровался с ней я, не зная, какой тон больше подойдёт для разговора. Я чувствовал себя виноватым и не знал, помнит ли Эвелин мои слова. – Зачем ты встала так рано? Отдохни ещё.

– Нет, Логан, я… Я хотела попросить тебя, чтобы ты отвёз меня в больницу.

Я встал и обеспокоенно взглянул на неё.

– Что-то случилось?

– Нет. Но мне нужно посетить своего невролога, из-за праздников я не могла попасть к нему. Мне это необходимо.

– О, конечно, – сказал я, – если ты просишь, я отвезу.

– Спасибо. – Эвелин улыбнулась мне, и её взгляд скользнул по собранным чемоданам. – Кендалл, ты куда-то уезжаешь?

– А? Да… Да, Эвелин, уезжаю, – с той же растерянностью ответил друг.

– Он съезжает, – сказал я, почувствовав, что Кендалл больше ничего из себя не выдавит. – Нашёл новое жильё.

– Это звучит отлично! – обрадовано произнесла Эвелин, но я заметил, что эта радость не была искренней. – Кендалл, позавтракаешь с нами на прощание?

– Нет, нет, не могу. Тороплюсь. Сильно тороплюсь.

Шмидт сел на чемодан с целью примять одежду, наваленную туда неаккуратной кучей, и с трудом застегнул молнию. Он с улыбкой выдохнул и, посмотрев на Эвелин, сказал:

– Я бы с радостью остался. Но дела зовут.

Пока мы ехали в машине, я напряжённо размышлял о своих словах, сказанных сегодня рано утром. Во время завтрака я внимательно наблюдал за Эвелин, силясь понять, изменилось ли что-либо в её поведении и тоне, но ничего такого не заметил. Я не знал, помнила ли она о том, что я сказал, злилась ли на это, держала на меня обиду… Я не знал, и это мучило меня.

– Эвелин, я не могу больше молчать, – сказал я, когда моя «Карма» остановилась на перекрёстке. – Сначала я хотел промолчать, хотел, потому что ты тоже молчала, но сейчас…

Она выжидающе на меня смотрела.

– Ты помнишь, как мы вернулись сегодня с вечеринки Карлоса и Алексы?

– Да.

– Помнишь, я пришёл к тебе перед сном и ты читала мне своё стихотворение?

– О, Логан, я помню это.

Моё сердце снова мучительно больно сжалось, и я закусил нижнюю губу, до конца осознав, какую силу имели мои слова,

высказанные этой девушке прямо в лицо.

– Я сказал, что твоё стихотворение тронуло меня, – тихо продолжал я, стыдясь взглянуть в глаза Эвелин, – и это чистая правда. Я так ценю твоё не безразличие, что словами моей благодарности не выразишь. Но утром, Эвелин, утром… Я сказал то, чего вовсе не хотел говорить.

Она молчала, и я по-прежнему не смел посмотреть на неё.

– В последнее время я часто отказывался от чужих советов, – говорил я, внимательно следя за дорогой, – а если и не отказывался, то выслушивал их с огромным терпением… Но в итоге всё равно не принимал их во внимание. Это было в основном потому, что советы эти были одни и те же. Я считал, люди говорили мне это всё ради того, чтобы показать своё мнимое не безразличие, я считал их сожаления фальшивыми, но ты, Эвелин… Ты не притворяешься. Прости меня за всё, что я тебе сегодня наговорил. Мне нужна твоя поддержка, твоя помощь, мне важно твоё мнение, и ты многое способна изменить в моей жизни. Иногда я говорю то, чего вовсе не желаю, иногда беспричинно повышаю голос и грублю, но пожалуйста, не сердись на меня. Я в этом не виноват. Сегодня утром я за своё состояние не отвечал, я был не в себе. Эти слова… они просто вырвались. Сами собой. Пойми меня, Эвелин, и прости. Прости, пожалуйста.

Наконец я посмотрел на неё. Эвелин сидела прямо и смотрела на дорогу. Взгляд её был задумчив и сосредоточен.

– Ты не принимаешь мои извинения? – спросил я голосом, лишённым всякой надежды.

– Я не стану противоречить своим же словам, – тихо ответила она, – и приму твои извинения. Ты не во многом виноват, Логан, и то, что ты осознаёшь свою вину, уже является твоим прощением.

Моё сердце, до этого стянутое тугими верёвками, наконец освободилось, и я с облегчением улыбнулся.

– Я так ценю твоё понимание, Эвелин. Знала бы ты, насколько сильно. Всё утро у меня жутко болела душа, и я понятия не имел, куда деться от этой боли.

– Душа? – переспросила моя спутница, и я посмотрел на неё. – О нет, Логан, у тебя нет души.

В этих словах было столько желчи, что моё сердце сжалось сильнее прежнего и упало. Я чуть было не нажал на тормоз, но вовремя овладел собой. Я молчал, не зная, что на это ответить… Эвелин, очевидно, очень сильно обидело моё поведение. Настолько сильно, что теперь она считает меня человеком без души. О, а может, так оно и есть? Бесчувственный, бессердечный и безжалостный…

– Нет у тебя души, Логан, – снова зазвучал её голос, до этого такой сладкий, но теперь горький и беспощадный. – Ты – это душа. У тебя есть тело.

И во второй раз сердце моё освободилось от тяжёлых мук, и я снова улыбнулся, взглянув на Эвелин. Сейчас она не казалась мне злопамятной, ядовитой и полной злой иронии. Она была прежней, да, прежней – мечтательной и глубоко чувствующей.

– В моих силах сделать так, чтобы такого больше не повторилось, – произнёс я.

– И в моих тоже. Это в силах нас обоих, Логан.