Умершее воспоминание

совесть Логана.

Когда дверь в спальню осторожно приоткрылась, я лежал с закрытыми глазами. Я не хотел говорить с Эвелин, не хотел видеть её, поэтому притворялся спящим. Сердито сжимая зубы, я слушал, как она переодевалась и ложилась в постель. В тот момент я чувствовал необъяснимую злость на неё: как она могла по-прежнему спать со мной, как могла целовать меня, как могла с прежней нежностью смотреть мне в глаза? Неужели она такая холодная, такая жестокая? А если так, то почему прежде я не замечал в ней этого?

Моя злость, однако, была бессильной. Я мог бы сейчас же вскочить с кровати, обвинить возлюбленную

в неверности, мог накричать на неё и уйти, не выдержав унижения… Но я лежал неподвижно. «Как же я слаб, — думал я с сожалением и досадой, — как слаб, слаб…»

Эвелин легла. Я ещё крепче стиснул зубы и мысленно загадал: «Если она сейчас обнимет меня, значит любит; если нет, то никогда не любила».

Минуты моего ожидания растянулись в часы. Я лежал с остановившимся сердцем и, почти дрожа от напряжения, прислушивался к каждому её движению. Но Эвелин не двигалась. Наступило мгновение моего полного отчаяния, и я почувствовал прилив тепла к глазам: в них снова собрались слёзы. «Я не вытерплю этого, — подумал я, сильно зажмурившись, и ощутил, как на мою подушку упали две горячие слезы. — Не выдержу… Когда она уснёт, я тихо встану, заберу свои вещи и уеду. Нет, даже вещей собирать не стану, просто уеду. Не важно куда, не важно… Я уеду».

В то же мгновение, когда эти страшные мысли пришли мне в голову, Эвелин прижалась ко мне, и я почувствовал тепло её рук на своей груди. Сердце моё колотилось так бешено, что сначала я даже испугался, что моя возлюбленная заметит это. «Любишь? Любишь? Любишь?» — спросил я то ли мысленно, то ли шёпотом. Но, как бы там ни было, ответа на этот вопрос мне никто не дал.

Через несколько минут, а может быть, и часов, я понял, что Эвелин уснула. Осторожно выбравшись из её объятий, я на цыпочках подошёл к шкафу с одеждой. Моё состояние напоминало мне лихорадку: моё тело пылало огнём, и я совсем не осознавал того, что делал. В голове было пусто, как будто кто-то намеренно вытянул из неё все мысли. Я открыл шкаф и неосознанно начал перебирать свои рубашки, брюки и футболки. Одну из рубашек я даже снял с вешалки, аккуратно сложил её и положил на стол. Зачем? Я понятия не имел! В те мгновения я не управлял собственным телом.

Наконец я как будто осознал бессмысленность своих действий и, закрыв шкаф, пошёл в кухню. На холодильнике, за фото-рамкой, я нашёл коробочку с кольцом — тем самым кольцом, которое увидело свет исключительно для того, чтобы Эвелин надела его на свой пальчик. Посмотрев на него в очередной раз, я почему-то рассмеялся. Потом я сжал коробочку в кулаке, и мои ноги сами понесли меня обратно в спальню. Подойдя к кровати, я опустился рядом с ней на колени и долго-долго наблюдал за своей спящей избранницей. Она спала тихо и спокойно, только веки её слегка дрожали.

— Эвелин, — прошептал я, как будто в глубине души надеясь, что она этого не услышит. — Эвелин…

Она не отзывалась. Я осторожно тронул её за плечо, а потом резко тряхнул её.

— Эвелин, — уже в голос повторил я, и моя возлюбленная распахнула глаза.

— Боже, Логан, что, что?.. — испуганно и сонно забормотала она. — Что случилось?..

Я достал кольцо из коробочки и показал его ей.

— Ты станешь моей женой, дорогая?

— Вы

действительно собираетесь пожениться? — с восторженной улыбкой спросил Джеймс и после моего утвердительного ответа радостно засмеялся. — Ах, дружище, я так рад за тебя, так рад!

С той ночи, когда я сделал Эвелин предложение, прошло только четыре дня. О нашей помолвке, как мне казалось, было известно уже всему миру. Сегодня вечером я и моя невеста запланировали ужин у её родителей, и время до этого ужина я решил провести в гостях у Джеймса.

Жена и дочь вернулись к нему примерно два дня назад, но Изабелла по-прежнему была на него в обиде. Мольбы Джеймса о прощении и его уверения в том, что подобного больше никогда не повторится, никоим образом не действовали на Изабеллу. Она была холодна и неприступна, так что Маслоу предстоял очень нелёгкий путь к возвращению доверия его жены.

— А почему ты приехал один? — задал вопрос повеселевший Джеймс. — Разве жених и невеста не должны всюду ездить вместе?

— Наша помолвка не означает того, что теперь мы должны быть неразлучны, как облака и неба, — с улыбкой сказал я. — Сегодня вечером мы ужинаем с её семьёй. Я предлагал Эвелин поехать к тебе, но она предпочла лучше навестить Алексу.

— Так, я хочу всё знать. Вы уже определились с датой?

— Только приблизительно. Думаем сыграть свадьбу где-то в январе.

— Здесь?

— Да, лучше всего сделать здесь. Так контролировать всю подготовку к свадьбе будет удобнее.

— Если ты не позволишь мне заняться мальчишником, то можно считать, что свою жизнь я прожил зря.

— Конечно, мальчишник на тебе, — засмеялся я. — Я уверен, у тебя уже есть идеи.

— О, Логан, у меня куча идей!

Все эти четыре дня я как будто не жил. Всё, что я делал и говорил, происходило как-то по инерции, словно само собой. Я совершенно не понимал того, что творилось с моей головой. Временами я полностью осознавал своё несчастье, тонул в нём, но всё-таки отчего-то был рад собственному горю, доволен им. Временами я просто не вспоминал обо всём этом, и тогда жизнь вовсе казалась мне мёдом.

Но независимо от того, думал я о случившемся или не думал, на лице моём всё время цвела блаженная улыбка. Я не знал совершенно точно, с чем это было связано. Просто мои разочарование, отчаяние и боль спрятались под маску вечной улыбки; просто я настолько сильно хотел освободить сердце от мучений, что совсем перестал грустить. Мне хотелось обмануть всех вокруг и себя в первую очередь. Зачем? Я думал, что так легче справиться с горем, которое, казалось, невозможно было пережить в вечной тоске. В конце концов, когда заканчиваются слёзы, начинаются улыбки.

Когда мы с Джеймсом замолчали, я опустил голову и начал смеяться. Да, в последнее время я часто смеялся. Вот так просто, без какой-либо причины, в любом месте и в любое время. Бывало, я просто ухмылялся, иногда хихикал, но часто я смеялся почти до истерики.

— Ты чего? — с улыбкой спросил друг.

— Над собой смеюсь, — сказал я. — Я стал таким дураком.

Маслоу с недоумением нахмурился и склонил голову набок.

— Я безумен, — произнёс я, не снимая с лица глупой улыбки, — от этого каждая вещь, даже самая ничтожная, кажется верхом безумия.