Умница, красавица
Шрифт:
Соня держалась за руку Князева, потягивалась, вздыхала, уплывала глазами.
– Молодой человек, а вы знаете, что ваша дама беременна, – небрежно сказала Соня.
– Вот и хорошо, – в ту же секунду, без паузы ответил Князев, и в его глазах не промелькнуло ничего неприятного – никакого сомнения, испуга, вопроса, а только одна радостная твердость. Родится ребенок, хорошенький, в чепчике; то есть родится, конечно, не в чепчике… – Вот и хорошо. Теперь ты уйдешь ко мне. Сонечка-Сонечка. Тебе сейчас нужно много спать.
Ему почему-то сразу же захотелось, чтобы она была БЕРЕМЕННАЯ. Теперь он будет любить ее очень осторожно, хотя она была
– Мне всегда нужно много спать, очень-очень много… А Соне не хотелось, чтобы она была БЕРЕМЕННАЯ. Она
откуда-то знала, что беременность не будет ей докучать, не будет тошноты, не будет разлапистой походки и отекшего лица, и прибавки в весе не будет. Она нисколько не собиралась делать беременность центром своей жизни, а собиралась, как балерина, всегда быть у станка и всегда на сцене. А в ноябре в Питере все всегда хотят спать, не только беременные!..
– Сонечка, девочка, гуляешь? – Валентина Даниловна в смешной войлочной шляпке-таблетке выросла перед ними неожиданно, как грибок. Она обещала научить домработницу Олю печь кулебяку с картошкой, грибами и мясом, чтобы сначала слой грибов, потом слой картошки, а потом мяса, и теперь шла к дому сына через Таврический сад, сокращала путь. А Князев так и не отпустил Сонину руку.
– Гуляю.
– А я к вам иду… а вы гуляете?.. Ну… гуляйте… погода хорошая, да?
В Питере бывают дни, ужасные даже для осеннего Питера – темные, ватные, когда словно вовсе не рассветает, и это был именно такой день – темный и ватный, словно сидишь внутри плюшевого медведя.
– Погода хорошая, да.
Валентина Даниловна улыбнулась беспомощно и пошла дальше через сад, сокращала путь.
Валентина Даниловна любила Сонечку. Но сына она любила больше, чем Сонечку, поэтому решила: высокий плечистый человек – это Сонечкин коллега по Эрмитажу. Высокий плечистый человек не держал Сонечку за руку, не смотрел на Сонечку влюбленными глазами. Или вообще не было никакого высокого плечистого человека. Совсем плохое у нее стало зрение, чудится, чего нет.
«…Красивый парень, мужественный такой, как в кино… этот… которого не было», – беспокойно подумала она, подходя к дому сына.
На этом водевиль закончился, и этот день, день, предназначенный для любви, из водевиля превратился в тяжелый, мучительный кошмар, в путаное тягостное объяснение, в ПРИНЯТИЕ РЕШЕНИЯ.
Князев оставил машину в тупичке за Летним садом, и они с Соней бродили по городу под мелким дождем. Все вокруг было мокрое, грязно-серое и печальное, по-осеннему безысходное, и сами они были мокрые и печальные – полностью сочетались с декорациями. И всюду, во дворе Мраморного дворца, и в Летнем саду, и в Михайловском, на каждой аллее, на каждой мокрой скамейке Князев полуспрашивал-полуутверждал: «Сонечка, ты уйдешь ко мне?..» И в каждом саду, на каждой мокрой скамейке целовал Соню как в последний раз, с нежностью и болью, и говорил ей то, что бессчетное количество раз Соня говорила себе сама. Что их любовь не случай, а судьба. То есть Князев, конечно, выражал свои мысли не так пафосно, попроще, но смысл был именно такой – любовь-судьба.
Сонины каблучки вязли во влажной земле, волосы то свисали мокрыми прядями, то ненадолго высыхали и смешно кудрявились, и Князев, который сам уже дышал питерским простуженным дыханием, каждые пять минут строго хмурился: «Ноги не промочила?
И после каждого поцелуя Князев говорил Соне, что их отношения подошли к краю. Что они давно уже не просто любовники. Что им невозможно ЖИТЬ друг без друга. Что если не вместе, тогда – расстаться, не мучить друг друга несбывшимися мечтами. Что они могут быть счастливы, так счастливы, как только бывают люди, которым выпала та самая любовь, которая бывает раз в жизни. А могут сами обречь себя на страшную безлюбовную тоску, навсегда, до смерти, и это будет неправильно, преступно, потому что у человека есть долг перед самим собой – быть счастливым. И перед другими людьми у человека есть такой же долг – быть счастливым. То есть Князев, конечно, выражал свои мысли не так пафосно, попроще, но смысл был именно такой – у них НЕТ иного выхода, нет другой судьбы.
Ну, и все это было правдой, потому что их любовь была… БЫЛА, и капли дождя на ее лице почему-то раз от разу становились все солонее, были совсем соленые, и, уже не понимая, где дождь, а где слезы, Князев опять настойчиво говорил: «Сонечка, как нам дальше жить?.. Сонечка, ты уйдешь ко мне?.. Сонечка, я не могу без тебя, Сонечка… »
Еще совсем недавно слова «уходи ко мне» казались Князеву невозможными. До того, как он побывал в Сонином доме, его мысленно кидало из крайности в крайность: Сонин муж казался ему то не стоящим серьезного отношения «мужем» из анекдота, как у замужних любовниц из прежней жизни, то Мужем, фигурой такой значительной, недоступной, нереальной, что забрать у него Соню было немыслимо. Но у Мужа было нельзя, а у того, кого он увидел, у живого, с твердым неприятным взглядом, оказалось можно.
Этот его визит в роскошную квартиру, не такую, впрочем, роскошную, как ему представлялось, имел совершенно неожиданные последствия – превратил его любовницу Сонечку, питерскую гранд-даму, научного сотрудника Государственного Эрмитажа Софью Головину, из чужой невесомой принцессы во вполне доступную принцессу с милой смешной тетушкой, полноватым ребенком-двоечником, с кастрюльками… и кастрюльки могли быть ДЛЯ НЕГО.
Вся предполагаемая будущая семейная жизнь с Барби была совершенно умозрительной, искусственной, как в кадрах телевизионной рекламы, где ненастоящие люди неведомым способом сделали себе ненастоящего ребенка и втроем улыбались ненастоящими улыбками, наслаждаясь бульоном «Магги» или майонезом «Хозяюшка».
А теперь Князев подробнейшим образом представлял, КАК они будут вместе – он, Соня и пухлощекий мальчик Антоша. ВИДЕЛ, как будет, уходя утром на работу, целовать Соню в затылок – при ребенке не стоит целовать ее в губы, а затем гладить Антошу по голове. Нет, сначала гладить Антошу, чтобы ему не было обидно, а уж потом целовать Соню в затылок…
Они долго кружили по дорожкам Михайловского сада, так долго, что на очередном круге, как Пух и Пятачок, вступили в свои собственные следы, остановились, переглянулись и рассмеялись, и Соня сказала: