Умница, красавица
Шрифт:
У Князева тоже было много работы. Глазки, подбородки, носы хорошо оплачивались, и ему приятно было делать женщин красивыми. Но помимо клиники на Чистых прудах у него был еще один операционный день в городской больнице, отчасти из благотворительных целей, отчасти, чтобы не потерять форму, оперировать не только глазки, подбородки, носы. Летом Князев там не бывал, в октябре вернулся.
Видеться стало трудно, не видеться было невозможно, а в эту среду вдруг неизвестно откуда выплыли свободные полдня, и, не думая, он махнул на самолет, удачно
Но общественную нагрузку, как и супружеский долг, и научный, тоже никто не отменял. В эту среду у Сони был кружок, знаменитый Эрмитажный кружок, в который десятилетиями ходили все дети из хороших питерских семей. То есть, конечно, сначала одни дети ходили, потом они вырастали, и уже другие ходили. Эрмитажный кружок был каждый день, и Сонин день был вторник, а не среда, – Князев прекрасно знал ее расписание. Но в Питере резко похолодало, и Соне пришлось заменить приболевшую даму из античного отдела, которая, в свою очередь, заменяла приболевшую даму из методического отдела, которая… в общем, оказалось, что приболели все, кроме Сони.
Антоша был с ней, потому что Соня ужасно по нему скучала, так скучала, что, если бы могла, носила бы его с собой в сумке, как Кенга своего Крошку Ру, повсюду, – кроме, конечно, квартиры Диккенса на Фонтанке.
Князев позвонил ей около шести – я внизу, я приехал, сюрприз!..
Соня выбежала в вестибюль, простонала – что же делать? Кружок… и Антоша…
– Я сам виноват, я идиот, – сказал Князев таким тоном, словно гордился тем, что он идиот. – С сюрпризами всегда что-нибудь не то: приезжает муж из командировки, а там любовник в шкафу… Сюрприз…
Князев шутил, смеялся, а глаза у него были такие отдельные от смеха и шуток, что Соня сморщилась от жалости к нему, несчастному виноватому идиоту.
– Замолчи… – потребовала она, и Князев замолчал.
– Ну что ты все время молчишь? – возмутилась Соня, и Князев послушно начал шутить и смотреть на нее отдельными от собственных шуток глазами.
– Проводишь нас домой после кружка. Как будто ты мой случайный знакомый…
Дети были первого года обучения, пятиклассники. Пятиклассники начинали с античности.
– Запишите периодизацию, – скороговоркой сказала Соня, сердито думая о том, что могло бы сейчас происходить на Фонтанке, если бы дамы из античного и методического отделов одевались потеплее. – Эгейская культура, гомеровская эпоха, архаическая эпоха, классическая, эллинистический период…
Она быстро прошла с детьми первый зал, архаику. Дети в Эрмитажном кружке всегда были хорошие, и эти были хорошие, чудные дети, особенно ее Антоша и мальчик, очень на вид хитрый, Броня называла таких «хитрован». Антоша и хитрован слушали с такими лицами, что Соня увлеклась и в зале Афины про высокую классику рассказала подробно, а в зале Диониса надолго остановилась у своей любимой Венеры.
– Статуя «Венера». Смотрите, какая она изящная, манерная даже, правда?
Дети кивнули.
–
– Где, под Петербургом? – деловито спросил хитрован, по его глазам видно было, что он не прочь приступить к раскопкам у себя на даче.
– В Италии. Потом Римский Папа наложил вето на вывоз статуи из Италии. Но Петру Первому удалось ее купить.
– За сколько? – спросил хитрован.
– Не знаю, – ответила Соня. – Петр Первый поставил Венеру в Летнем саду, потом Екатерина Вторая подарила ее Потемкину…
– Подарила? – усомнился въедливый хитрован. – За что?
– Ну-у… за верную службу, – туманно ответила Соня. – Пойдемте в зал Августа. Знаете, римский император Август был такой осторожный человек, что даже со своей женой разговаривал по заранее составленному конспекту… Она взглянула на часы. – Все, ребятки, время… Зал Юпитера в следующий раз.
В гардеробе к Соне подошел хитрован.
– Что такое «вето»?
– Вето – это когда совершенно точно нельзя, – робко объяснил Антоша.
Соня кивнула хитровану, потянула Антошу к выходу и сразу же увидела Князева. Увидела, встрепенулась счастливо и, смутившись, покосилась на Антошу. Ребенок – это вето. Впутывать ребенка стыдно, ужасно, нельзя… Но… прилететь в Питер, чтобы рассказать в вестибюле Эрмитажа анекдот про любовника в шкафу и тут же улететь обратно в Москву, не менее ужасно, не менее нельзя, – так утешала себя Соня, радостно улыбаясь Князеву.
Они шли по Дворцовой к атлантам.
– Если хотите, можете посчитать атлантов. – Антоша доверчиво поднял голову к Князеву, и у того стало такое напряженное лицо, словно атланты дали ему подержать свою ношу. – Один, два, три… Когда вы увидите шестого атланта, мы окажемся у маминой машины. Мамина машина всегда стоит у шестого атланта.
Сели в «крайслер», Соня за руль, Антоша и Князев на заднее сиденье. Два ее любимых человека.
– Вы не первый раз в Петербурге? – светски поинтересовался обычно не стеснительный со взрослыми Антоша. – Что вам больше всего у нас нравится?
Князев, тоже обычно не стеснительный, напряженно улыбнулся, пробормотал в ответ «Коничков мост», и Антоша удивленно замолчал.
Пришлось Соне оживленно беседовать самой с собой на очень интересную тему – что в Питере осенью всегда идет дождь.
– Может быть, вы к нам зайдете? – выглядывая из щек, спросил вежливый Антоша у дома 38 А по Таврической улице.
– Если мама не возражает… – ответил Князев и посмотрел на Соню так, как он умел, сердито и жалобно одновременно. «Можно мне еще побыть с тобой? Я так тебя люблю. Пожалуйста, Соня» – означал этот взгляд.
Привести Князева домой стыдно, ужасно, нельзя… Но… прилететь в Питер, чтобы помолчать семь минут, за которые они доехали от Дворцовой площади до Таврической улицы, не менее ужасно, – так утешала себя Соня, проходя с Антошей и Князевым мимо охранника.