Уникальная картина мира индивида и ее отображение на тексты: на примере текстов людей, совершивших ряд суицидальных попыток
Шрифт:
Как можно видеть из текста, здесь совершено два «преступления»: одно из них совершает ребенок, нарушив сформулированный запрет не есть сладкого. Он получает наказание от тех, кто является «автором» запрета – от родителей, впрочем, не очень суровое. Второе «преступление» совершено самими родителями: они оставили меня одну. За это нарушение несформулированного запрета они расплачиваются своим страхом и моей потенциальной болезнью – «наказание» осуществляется «судьбой».
Второй, дополнительный, сюжет, часто возникающий в этой ТМ в связке с другими или, реже, самостоятельно – это «инициация»: впервые. «Инициация», как и «преступление», тоже двойная: меня
В этом тексте отчетливо виден и сценарий – «победа»: я нарушила запрет, но им пришлось хуже, чем мне, и все было хорошо. Отметим попутно характерные признаки, отличающие истинное воспоминание от «псевдовоспоминания»: большое количество конкретной лексики, локализаторов (в глубине, за банками…), наличие внутренних предикатов (хотела испугаться, самое интересное оказалось…). Местоимение я появляется как в именительном, так и в косвенных падежах, причем чередование это вполне мотивировано ситуацией и положением героини: во взаимодействии с родителями это мне, меня (сильные и взрослые родители распоряжаются и управляют маленьким ребенком); в отсутствие родителей это я (героиня сама распоряжается собой, хотя и несколько предосудительно).
Сюжет «преступление и наказание» чаще всего оказывается репрезентацией сценария «победа» в разных модификациях: легкая победа, героическая победа (я до сих пор не понимаю, как мы ухитрились все же добежать), победа несмотря ни на что (мороженого в магазине не было, мы купили по пачке масла, шли по улице и ели его, как мороженое, это было здорово»). Другой, почти столь же часто встречающийся сценарий, – это «поражение», инверсия «победы». «Поражение» также часто сочетается с «инициацией» (нам так влетело, что с тех пор я ни разу не пытался курить).
Что касается отличий истинных воспоминаний от соответствующих псевдовоспоминаний, то всем истинным воспоминаниям было свойственно сравнительно большее количество конкретной лексики (кровать в детском саду, красный игрушечный паровоз, клетчатые штанишки на пуговицах – слова, отбрасывающие тень), наличие локализаторов (справа, на полу, один табурет был выше двух других и стоял далеко от окна), эксплицитно или имплицитно присутствующий взгляд на описанную ситуацию с позиции взрослого человека (теперь мне страшно подумать, что тогда я мог…; сейчас я думаю, что кукла была совсем небольшая…; по-видимому, я и тогда смутно догадывалась…), часто встречающиеся указания на свой небольшой рост (под кроватью было пыльно, кукла была больше меня, мы с подружкой забрались в кроватку младшего брата и начали ее раскачивать). Псевдовоспоминания, соответственно, отличались от истинных воспоминаний большей краткостью, почти полным отсутствием конкретных деталей – либо, в 4-х случаях, – наличием серьезных логических и психологических противоречий, возникающих из-за взаимного противоречия конкретных деталей, а главное – отсутствием «взрослого» взгляда на описываемые события: наоборот, использовалась специфически-детская лексика, как бы намеренно симулирующая рассказ ребенка о совсем недавнем событии (котенок больше не захотел ходить, и его отнесли к врачу, который умеет лечить зверей; Машка и Дашка (куклы, как явствует из контекста) не хотели кушать супчик из песочка, плюшевый мишка обиделся и сказал…)
3.4.
Наиболее частой спецификой, выявлявшейся в псевдовоспоминании, был мотив фундаментальной «дозволенности», в оппозиции к «фундаментальному запрету» истинного воспоминания: то, что в реальном воспоминании было запрещено – например, жестокость, или одиночество, или демонстративное поведение, – все это в псевдовоспоминании, протагонистом которого является не «я», а «другой», оказывается дозволено и проявляется самым ярким образом. Так, в намеренно литературном воспоминании студентки З. рассказывается история о кукле:
Через две большие, пустые, холодные комнаты, где я, как мне сейчас вспоминается, часто чувствовала себя одиноко, я выбегаю на террасу. Терраса залита солнечным светом. На скатерти дрожат прозрачные зеленые тени листьев дикого винограда, увивающих окна. Пахнет свежесмолотым кофе и яичницей с колбасой – видимо, дедушка только что уехал на работу… Там на столе стоит огромная коробка. Из нее вынимают куклу. Она очень большая, больше меня. Если ее водить за ручку, она «ходит». У меня не получается, я стою рядом и смотрю, как это делают взрослые. Мне очень интересно, я воспринимаю это как настоящее приключение.
В ее же псевдовоспоминании повторен сюжет о кукле, но от лица ребенка с патологией. В сущности, студентка предпринимает насмешливую и демонстративную попытку доказать идею Канта о трансцендентности воображения:
Через две огромные, страшные, пустые, холодные комнаты, где я чувствую себя одиноко, я выбегаю на террасу… Там на столе стоит огромная коробка, которой я сразу пугаюсь. Из нее вынимают очень страшную куклу. Она очень большая, больше меня и похожа на злого персонажа из мультфильма. Если ее водить за ручку, она «ходит». У нее злобная фарфоровая морда и холодные ручки. У меня не получается, я стою рядом и смотрю, как это делают взрослые, и мне скучно и одиноко. Наконец, я догадываюсь, что делать с этой куклой. Я отламываю ее ручку и долго играю с этой холодной ручкой одна в пустой, огромной комнате. Мне страшно, и поэтому интересно.
Прорвавшаяся сквозь эпатаж «дозволенность» заключается в том, что «настоящая я» не позволила себе испытывать постоянный страх, тоску и одиночество, и вот она студентка факультета психологии, в ее истинном воспоминании содержатся многочисленные ремарки с позиции взрослого. Вымышленная девочка разрешила себе – или не сумела побороть – эти эмоции, и поэтому в ее псевдовоспоминании нет позиции взрослого, она и до сих пор в одиночестве играет с холодной ручкой куклы: у нее нет «моего настоящего». Однако общее между истинным протагонистом и псевдопротагонистом проступает в повторяющемся в обоих текстах кластере огромный-холодный-страшный-одиноко. Эмоции, испытанные псевдопротагонистом, хорошо знакомы, но «не дозволены» протагонисту истинному.
В другой паре текстов представлено истинное воспоминание об игре в снежки, где протагонист, причинив в игре боль другому мальчику, испытывает восторг и злорадство, которое озадачивает и ужасает его в его нынешнем, взрослом состоянии: Сейчас мне страшно подумать, что я был способен на такую злобу. Неужели это до сих пор во мне? В его псевдовоспоминании псевдопротагонист злобно и жестоко избивает слабого мальчика, испытывая лишь желание бить еще и еще. Позиции нынешнего взрослого во втором тексте нет по тем же причинам: «Я истинный» осознал и обуздал свою агрессию, и сейчас Я сижу здесь, в аудитории и изучаю психологию, в то время как псевдопротагонист не справился со своей деструктивностью, и сейчас он где? – В тюрьме? В банде? Погиб? Такие примеры «дозволенности» можно множить и множить. Отметим лишь два момента.
Конец ознакомительного фрагмента.