Унтиловск
Шрифт:
– Вот уж и снежок!
– сказал я с зевком, начиная дружескую беседу.
– Снежок хорошо, - зябко ерошась, согласился Буслов и пошел открыть отдушину уже истопленной печки.
– Снежок!
– подзевнул Манюкин.
Предавшись настроениям, мы помолчали приличный срок, что никогда не тяготит нас, ибо приятно внимать убегающим минуткам.
– Как повалит, как повалит, так нас всех и завалит!
– опять начал я, еле справляясь со смыкающимися глазами.
– Да уж повалит, - сказал Радофиникин и, подобрав рясу, выглянул зачем-то в окно.
– Не идет еще!
– объяснил он и покрестил зевок свой.
Я встал и пошел неспешно к пианино взглянуть
– Вчера последний пароход ушел...
– дрожащим голосом сообщил Манюкин. Еще не привыкнув к молчанию, он заговорил опять: - А вот почему бы это... к нам пароходы еле ползут, а от нас так прямо в одну минутку скрываются? Ах да, течение в ту сторону!
– непомерно быстро догадался он.
Тут мы сидели в ожидании, кто ковыряя в зубах, кто - например, Радофиникин - щупая себе ногу сквозь сапог, возле большого пальца.
– Ишь ведь... навья кость из мене лезет, - удивлялся сам про себя Иона.
– А ведь раньше и не было, а теперь вот какая...
– Он встал и налил себе из средней бутыли, темного.
– А у мене новые постояльцы, - вдруг похвастался он, садясь на бусловский келькшоз, каковым словом называлось подобие дивана, сделанное из поленьев и серого войлока.
– Очень приятная женщина, а супруга, ки-ки, хмурится!
– Он выпил, а вслед за ним выпили и мы и опять расселись полукругом.
– Чего ж ей хмуриться-то?
– вставил я.
– Не медовый уж месяц!
– А что ж, я еще в соку мужчинка!
– потормошился Иона и убавил голоса.
– Удивительно, как это можно... Даже к обоям ревнует!
– Ну-у, врё-ошь!
– зевал Буслов.
– И по-моему, невозможно, - решился Манюкин.
– Не нанимался я врать-то, дурачки-и!
– засмеялся Иона.
– Ссыльный у нас жил, всю он комнату и зарисовал девочками! В разных видах...
– Очень интересно поглядеть!
– заключил я и потянулся до хруста в суставах.
Разговор прервался, а тут вошел бусловский пудель и сел у пианино. Он был уже очень дряхл, и мне показалось, что он и сам знает оставшееся количество своих дней. Кстати, его звали Хвак.
– Глядите, глядите... тоже зевает!
– вскричал Манюкин о собаке.
Приятельская беседа наша вскоре после того приобрела научный оттенок, причем Манюкин похвалился новостями в науке: будто где-то в Москве собираются случить молодую французскую женщину с обезьяной - для антирелигиозной пропаганды. Имея в виду поддразнить Иону, я тут же начал высказываться в очень крутом стиле сперва об электромагнитных материях, а потом и по поводу небытия Бога. Я очень люблю такие темы, потому что от нечего делать можно допустить тысячу толкований, накручивая их и с той и с другой стороны. У меня при этом даже как-то в пальцах зудит.
Внезапное появление Редкозубова прервало меня на полуслове. Он ворвался, полный жгучей жизнерадостности, он обнял нас всех по очереди, каждому дыша в щеку из прокуренного рта.
– Паша, - вскричал он мне, - как я рад тебя видеть!
Воистину, доброта этого человека была беспредельна. Ионе он сказал, что всю ночь видел его во сне, Буслову - что готовит ему сюрприз, Манюкину - что сегодня утром снова прослезился о его судьбе. О, великое сердце, зачем я познал тебя до конца!
– Прямо от нее!
– расплываясь в лице, самодовольно подмигнул всем нам Илья.
– С тестем о делах говорили!
– сказал он почти сурово, но и через суровость перехлестнула доброта.
– Ах, какой это... это...
– Ну ладно, не ищи.
– Эх, Илюша, съест тебя Ларион!
– горько сказал и Буслов.
Перебрасываясь суждениями, мы усаживались за столом. Иона пропел что-то коротенькое для освящения еды. Стемнело, и висячая керосиновая лампа входила в свои права. Все же какой-то унывностью были наполнены несколько минут последовавшего затем молчания. Безмолвные и как бы хмурые, сидя вкруг, мы глядели в кружки наши, полные хмельной и жидкой черноты. Высокие чувства переполняли нас. Как бы перекрестились пики, и на пересечении жал их лежит нагая и трепещущая дружба наша, незыблемая до сей поры. И как будто вот клянется биеньями своими редкозубовское сердце не изменять, хотя бы тысяча Пресловутых с приплодами препятствовали намеренью этому. Сладостное безмолвие наше могло бы длиться до бесконечности, ибо приятна всякая грусть, не влекущая материального ущерба... Но Радофиникин не понимал этого.
– Какая сухая лета нынче была!
– возгласил он со вздохом и, отхлебнув из кружки, чтоб не расплескать, поднял ее над головой.
– Ну, со свиданьицем, значит!
– И за незыблемость союза нашего!
– сказал Манюкин восторженно.
– И за Илью, чтоб не унывал, - прибавил Буслов.
– И за пиджак его!
– предложил я, кивая на замечательный, цвета яростной гаванны, пиджак, в котором он пришел.
Илья откликался, чокался и положительно исходил добротой и светом; он как-то даже отупел от этого. Вскоре мы уже покончили с первым аршином. В комнате, несмотря на обширность ее и щелеватость окон, стало совсем жарко. Кровь значительно быстрее стала обегать мозги. Разговоры, которыми мы перемежали приемы пищи, заиграли всеми цветами радуги. Мы тешились и резвились, как молодые котята на весенней траве, а Редкозубов уже хохотал, вращал ушами, что он умеет делать в совершенстве, и как-то особенно махал руками, производя впечатление дерева, сошедшего с ума. Веселье шло с курьерской быстротой. Милую и отмирающую добродетель эту - веселиться без боязни показаться дураком - чту я выше всех других качеств в человечестве.
Но странное дело, я отчетливо ощущал, будто Пресловутый сам сидел посреди нас и разглядывал нас с презрительным вниманьем, как смотрят на кормление зверей в зверинце. Он сеял себя посреди нас, выражаясь фигурально, и в дальнейшем нетрудно будет понять смысл этого моего выражения. И как бы в подтверждение сего вдруг заговорил Редкозубов, бросая в сторону недоконченное суждение свое о влиянии солнца на половую сферу.
– ...А все-таки блистательный, невозможный человек!
– громко заявил он, бойко перегрызая гусиную косточку.
– Ты про кого это, опять про Лариона?
– осведомился Буслов с набитым ртом.
– Да, да... и тысячу раз да!
– откликнулся Илья, отплевываясь. Обширнейший ум. Я, говорит, хочу сделать человека и добьюсь своего. Ты, говорит, должен сделать все, чтоб выставить свое усердие на вид. Употребляй в кажном, говорит, разговоре...
– тут Илья испуганно пошептал что-то в свой кусок сибирского пирога.
– и даже, говорит, пугай всех этими вот самыми словами. Таким образом ты проложишь себе дорогу в делегаты, а там и в люди - и так далее, до златых эполет! До златых эполет, каков, а? Каково выраженьице? Я ему говорю, что ведь нету, мол, теперь эполетов, а он и не слушает. Ты, говорит, одевайся порваней, будто у тебя не хватает! А голову полезно выбрить... Полезно, говорит, и брови! Брови... ведь каков, а? восхищался Илья, вытирая губы красным платком и заискивающе подмигивая нам, но я отвернулся.