Унтиловск
Шрифт:
– Брови-то зачем же?
– не выдержал жалостливый Манюкин.
– А для показания, что-де вот я каков! Что-де я есть серьезный человек и всякое такое от меня отпадает!
– Впрочем, к счастию, лицо Ильи выражало в ту минуту мятущуюся нерешительность и тягучую муку.
– Он теперь заставляет меня который день по пять строк из толстой книги заучивать... для развития. Это, конечно, трудно, но ведь и все трудно! Ведь вот, Сергей Аммоныч, учились же вы!
– Как же, как же!..
– затрепетал вдруг Манюкин, точно электричеством коснулись его.
– В римском праве, например... о сервитутах... очень трудно!
– И заучиваешь?
– спросил хмуро Буслов.
– Заучиваю, - сжался Илья.
– И понимаешь что-нибудь?
– продолжал Буслов, двигая отяжелевшие от хмеля веки.
– Нет, - кротко
– Даже названья не упомнил...
Все мы дружно засмеялись, и это взорвало Илью. Всегда тихий, тут он побагровел, и потребовалось целых полчаса (причем Иона приводил тексты из Священного Писания, а я, в пику ему, из греческой истории), чтоб усмирить взыгравшего Илью.
А уж было время приступить к последующим аршинам празднества. Мы этим и занялись, пустую посуду составляя в уголок. Только на втором аршине отогнали мы от себя невидимые веянья Пресловутого. Ничто более не препятствовало веселью друзей. Тогда, очень кстати вдохновившись, Манюкин уселся на краешек келькшоза и принялся подвирать.
Не пожалею времени и места на описание сего должным образом. Он начинал искусную вязь свою с видом грустного смирения и даже разочарованной усталости. Потом его уже сильнее одолевали воспоминания. И видно было, как он борется с ними из всех сил, и не может побороть их, и они проступают из самого нутра его помимо его воли. Он врал с легким жаром наивного вдохновенья: так мчит над снежной тундрой баловной ветерок, не ведая конечной цели своему легковейному бегу. Исключительная склонность моя к правдивому изображению событий толкает меня на столь поэтические сравнения, хотя вид у Манюкина, вообще говоря, был такой, как будто он держал за щеками по куску постного сахара. Сдвинувшись теснее, мы безмятежно наслаждались, под шум хмеля в голове и ветра за окном, замысловатейшим орнаментом манюкинской выдумки.
– Живали...
– начал он свой разбег, и мгновенная горечь сломала ему пухлые его губы.
– Славно живали, пока... пока...
– Ну, до товарищей, одним словом, - подсобил ему я взлетать скорее.
– Вот-вот, и рубище это когда-то новехонько было и цену имело другую.
– Он горько потрепал рукой по обтрепанному обшлагу, и все мы подбодрили его взглядами.
– Все рассыпалось... Скушали и спасибо не сказали!
– Человек яко трава и дние его яко цвет селный!
– задумчиво и уместно припомнил Иона.
– Вот только носки и остались от прежней жизни!
– криво засмеялся он, ища сочувствия, но глаза его уже затеплились блеском с той стороны. Заграничный трикотаж, все равно что медные! Да вот, не угодно ли пощупать... если не противно?
– и приподняв бахромчатую часть, свисавшую на заплатанный штиблет, предложил глазами Илье Петровичу.
– Да, замечательно, - отметил строго Илья.
– И как это они могут? Наука, высота!
– А позвольте и мне, - попросил о. Иона и, потрогав, сказал: - Злато и топазия! И как мы от них отстали...
– Ну так вот, - запел Манюкин, удовлетворя свое тщеславие. Жизнь буйно играла на его лице.
– У меня редчайший случай из тех времен был, я вам его вплоть до интонации расскажу!
– Посулив так, Манюкин пересел на свободный стул и попробовал плечами, плотно ли сидит.
– Захожу летом как-то к Потоцкому, а он пасьянс раскладывает. Увидел меня: "А, Сережа!" - и лобызаться лезет. Ну, он меня в плечико, а я его вот сюда...
– Манюкин ткнул себя куда-то ниже кадыка.
– Мощной красоты был человек! Его потом солдаты укокали...
В этом месте Радофиникин почесался и прервал.
– Чешется... к чему бы это?
– оправдывающимся шепотом сказал он.
– "Что это, - говорю, - у тебя, дорогое превосходительство, рисунок лица какой-то синий?" - продолжал Манюкин, бледнея чуть-чуть.
– "А это, отвечает, - от тоски-горькой-ягоды!" "А что, - говорю, - за тоска? Чем тосковать, так ты лучше уж семечки шелушил бы!" "Да вот, - говорит, - купил кобылу завода Карабут-Дашкевича... Лошадь - верх совершенства! Дочь знаменитого киргиза Букея, который в Лондоне скакал, на всемирной выставке, семь медалей! а кубков... кубки потом отдельным вагоном доставляли!" "Ну так что ж?" - спрашиваю. "Да вот уж шесть воскресений усмиряем... в санях по траве объезжать пробовали. Не выходит,
– и тут Манюкин подбоченился - ...стою вот так, посмеиваюсь да Гришку по плечу потрепываю... Гришка-то? А Григорий Захарыч Ланской, правнук того, знаменитого! Мухобой, арап и пьяница, но дворянин, можно сказать, чистейшего мальтийского ордена! Даже матерщинка у него и то какая-то бархатная...
– Манюкин уже разогнался, брызгался и уже не владел сверкающими глазами.
– "Барабан ты, граф, - говорю, - право барабан. Гляди мне в лицо, заметно? Нет? А я, братец, вчера, три месяца не поспав, шесть, братец, мильонов золотом в один присест проиграл! Понял?" - И пальцем ему в нос щелкнул.
– А какой пробы?..
– спросил Буслов с видимым удовольствием.
– Мильоны-та? Пятьдесят шестой, как следует!
– отмахнулся наотмашь Манюкин и мчал дальше, подобно необузданному коню, скачущему по долам, не блюдя головы своей.
– "Шесть, - говорю, - мильярдов золотом... а разве я плачу? Гляди мне в лицо, разве я плачу? А ты уж и от кобылы сдрюпился. Эх, барабан, барабан! Ты бы сам-то сел!" А он только глаза заводит. "Куда ж, говорит, - она уж двух жокеев к чертовой матери отправила... Корейцу Андокуте руку съела, а Василью Ефетову, человек трех вершков, брюхо вырвала. А я ведь как-никак член государственной думы!" "Зубами?" спрашиваю. "Зубами!" - отвечает и синеет уж до полной безрассудности. "Тогда убей, - говорю, - чтоб не иметь позора!" "Жалко, - говорит, замечательного ритма лошадь. Часы, а не кобыла!" - Манюкин небрежно выставился грудью вперед.
– А я, надо сказать, с четырнадцати лет со скакового ипподрома не сходил... пятнадцати лет я уж всех жокеев, наездников, барышников и цыган знавал... на восемнадцатом мне уж сам Эдуард Седьмой золотой кубок присудил с брильянтами, за езду! Я ведь колоссальной силы ездок, потому что я везде ритм ценю, гармонию!
– Манюкин бодрой рукой погладил тощие свои икры.
– И потом, уж прямо сознаться, с детства я обожаю красивых лошадей и резвых женщин... то есть наоборот, черт! Ну тут и забрало меня! О, я ведь экземпляр был! У меня размах, я не могу жить в свинстве. Что я в Париже, например, выделывал! Помню, раз голых француженок запряг в ландо, двадцать голов... на ландо гроб, а на гроб сам сел в лакированном цилиндре в шотландскую клетку, верхом... да так и ездил четыре дня по Парижу, красота! Впереди отряд дикой дивизии наигрывает на тубафонах, а на запятках полосатых негров этово... восемь штук. Президент, конечно, взбесился...
– Так разве бывают... полосатые?
– с недоверчивой осторожностью осведомился Иона, косясь на меня.
– Да разумеется ж!
– небрежно вспорхнул и хмыкнул Манюкин.
– Нарочно из Южного Конго выписывал, семеро по дороге перемерли... Они где-то там, на какой-то рио гнездятся! Ну, взбесился президент. "Я, - говорит, - тебя, Иван Манюкин, сотру с лица земного шара!" А я не боюсь, за меня тут сам папа вступился, потому что накануне как раз все козни и мерзости разных там иностранных этово...
– Манюкин совсем захлебывался, - педерастов разоблачил! Чуть до войны не докатилось, хотели меня тайно извести... Ну посланники меня тут уговорили не затевать. Плюнул я, показал президенту язык и переехал в Люксембург. У меня тогда новая затея вспыхнула: положить под Монблан ихний этак трио-квардо-бильон пудов мелиниту да и грохнуть этак во славу российской державы!.. Глядите, мол, чертячьи дети, как мы этово... можем!
– Ну а с графом-то, с графом-то как же?
– жадно облизал губы себе о. Иона, безусловно доверяя манюкинскому вдохновению.
– Ах да, граф!
– спохватился Манюкин и отупело провел себя по четырем своим сединкам.
– Ну что ж, разошелся. Меня хлебом не корми, а дай усмирить бешеную кобылу! У меня уж бирка такая, нрав. Себя убью и лошадь покалечу, а уж доберусь до корешка! Разошелся... "А где, - спрашиваю, - Буцефал твой стоит, задом его наперед? Давай его сюда, четырехногого! я ему счас зададу перцу!" - Манюкин дико повращал глазами и даже засучил для чего-то правый рукав.
– Ну, тот остолбенел, глазам не верит, жену позвал. "Маша, говорит, - посмотри на идиёта! Хочет кобылу Грибунди усмирять..." Та меня отговаривать, замечательного ума женщина, с Папюсом переписывалась... сырая вот только...