Унтиловск
Шрифт:
– Вот и у меня тоже супруга сыровата, - с поспешностью вставил Иона. Велелепием лица не отличается, но умнейшая женщина в Европе.
– Тоже внематочная беременность?
– налетел вихреподобно Манюкин.
– Не-ет, что вы, что вы...
– опешил Иона.
– Спаси Господи...
– Ну а эта от внематочной погибла!
– жестко скрипнул Манюкин, и стул одновременно скрипнул под ним.
– "Не ездите, - говорит, - Серж, вы погубите себя!" А у меня уж гонор. Моя бабка, которая и выпестовала меня, полька ведь была! Прославленная старуха... танцевала кадриль с Александром Вторым ста четырех лет и трех месяцев! Он ей после того золотой портрет с эмалью прислал... Это она его и надоумила мужиков-то освободить!
– Ста-а четырех!
– вытаращился
– Что ж тут странного, - взъярился Манюкин.
– Полина Виардо в девяносто пять лет только еще краситься начала! Разошелся я. "К чертовой матери! кричу.
– Давай сюда седло!" "Да седла-то, - говорит, - нету... все седла в починке".
– "Ага, нету. Тащи мне сюда чресседельник и подушку... и я сделаю восьмое чудо света... девицы Ленорман!! Ну, ведут меня под уздцы... то есть нет, под руки, чтоб не сбежал, во двор. Дело равнинное, в Веневской губернии, именье во весь уезд! Такая ровень, потому что там кусок Солигамского озера приходился... Гости высыпали, народу - синедрион! Выводят ко мне Грибунди, в железном хомуту, на арканах. Глаза мешковиной обвязаны. Осматриваю: казинец чуть-чуть, но золотой масти, ясные подковки, ржет... Графиня на чердак спряталась и ваты в уши напихала... на целых два пальто хватит! А я уж вконец освирепел. "Поставьте, - скриплю зубами, хряпкой ее ко мне!" Поставили. "Подвязывай подушку чресседельником!" Подвязали. "Сдергивай мешковину!" Я покрестился на образ матери, который всегда в сердце ношу, да как гикну, да гоп на нее... В воздухе ножницы сделал и даже, помнится, платочком помахал. Даю шенкеля - она ни с места. "Да это старый осел, - кричу, - а не лошадь!" Публика орет, хохочет... Вдруг затормошилась иноходью: хлюп, хлюп, хлюп... И тут я вижу, что платочек-то следует мне в кармашек спрятать! Вдруг трах...
– тут Манюкин чуть не свалился сам со стула, - как она махнет через прясла да в поле... и воли не слушает! А я еще по глупости дал ей хлыста и попытался вольт сделать! Тут как она прыганё-от... Налейте мне, - внезапно попросил Манюкин, еле переводя дух.
Ему налили, и не успел он даже губы вытереть, как вновь подкинуло его вдохновением.
– ...Как прыганет! Да шесть раз в воздухе и перкувыркнулась... Даже взвизгнул, помнится. Подушка выскочила, и уж чресседельник под животом болтается и по ногам ее хлещет. Беру на повода - никакого впечатления! Начинаю пороть ее арапником и по крупу, и по морде... хлыщу - ничего! Уши заложила, морду окрысила - так хребтом и кидает... Уж я тут и смекать стал: не только, думаю, костюм мне порвет, а, пожалуй, и без потомства оставит! Представьте, сижу ровно собака на заборе... Но все-таки намотал уздечку на руку, начинаю ломать ей правую шею - рьян! Левую ломаю - рьян! Осипла, несет меня с вывернутыми глазами прямо на овец... там стадо паслось! Рву ей гриву по щетинке... Как я однажды на одном конкурсе Закастовщика ломал, семь тысяч в восторг привел! А тут рву, уздечку так натянул, что деготь оттекать стал и все мне белые перчатки вдрызг! Рву, а скотинка закусила себе удила...
– Манюкин поскрипел зубами, изображая Грибунди, - и прет и прет все... и давай тут по овцам гулять. Я даже глаза зажмурил, только повизгиваю... и чувствую, как она копытом в брюхо овце попадет - брюхо вдребезги! а тут еще жалкое блеянье это... Тут уж она и на задних по ним гуляла, и на передних гуляла. Пена, понимаете, как из бутылки, и притом, заметьте, электричеством, праной этакой так от нее и несет. Несет меня прямо в лес, все сшибить норовила... все бока себе в кровь, морду в кровь, меня в кровь. А за лесом Ока шла, глиняный обрыв восемнадцать сажен! Ну, думаю, Сергей, пропала земная твоя красота... Тут в дерево ба-бах...
Манюкин покряхтел, крепко вцепившись в стул, на котором сидел, точно стул и был взбесившейся Грибунди. Редкозубов, выпятив челюсть, сосредоточенно сопел. Радофиникин то запахивал, то распахивал рясу свою, в просторечии нашем называемую эклегидон. Буслов качал головой, приговаривая: "Поэт, поэт..."
– Лежу, - оканчивал Манюкин
– простонал нежданно Манюкин, весь потный, дыша с высунутым языком.
– У меня язык-то быстрей, чем голова, работает, она и не поспевает! Вспотел...
– Да и вспотеет, - посочувствовал Илья, - не мудрено!
Манюкин ощупывал ошалелыми руками голову себе, точно ощущал еще на ней страшную рану недавнего удара, точно, видя еще не остылую от скачки лошадь, стремился удостовериться в собственной целости.
– Да, туда-то с платочком... а оттуда полпуда в весе потерял! прибавил он, жалко посмеиваясь и вытирая лицо платком.
В комнате и в самом деле стало не в меру жарко.
– Ну-ка, дай пощупать твой нос, - заговорил Редкозубов, только теперь усвоив всю пленительность манюкинской выдумки.
– Говорят, кто хорошо врет, у того нос гнется...
– Постой, дай же ему отойти, - остановил Буслов Илью.
– Нет, я вот что...
– задумчиво говорил о. Иона.
– Как же это прыгала-то она под вами, ведь не блоха!
– Блоха не прыгает, она сигает!
– рассудительно вставил Редкозубов.
– Все равно, кобыла не может сигать. Я не видел, - с наивным недоверием настаивал Иона.
Это совсем взорвало Манюкина, уже успевшего перевести дух.
– Так ведь это черт, черт был, дьявол, понимаете?
– закричал он таким тонким голосом, что я невольно зажмурил глаза.
– Черт, с рогами, поняли? И, сделав рожки, боднул Иону в бок с резвостью, прямо непостижимой для его возраста.
Иона отшатнулся, и вслед за тем лицо его приняло злобно-досадливую несимметричность.
– Странные вы люди, Сергей Аммоныч, - прошипел он, запахиваясь в эклегидон, что всегда служило признаком гнева.
– Не можете вы жить без упоминания нечистой силы... Вот за это вас и присылают к нам!
– Он подождал минутку и своенравно отметил: - А кобыла все-таки не сигает!..
– А вы и в черта верите?
– с внимательным интересом спросил Буслов, и уже видно было, что его начинает развозить.
– Не поминайте его задаром, а то я уйду, - жалобно ответствовал Иона.
– Я во все-с верую, Виктор Григорьич! Вы вот в третий раз спускаете его с уст своих, а принимаете, между прочим, пищу. А он, может, вон там... прикрыв глаза козырьком, Иона значительно кивнул в темный угол за пианино. может, он там прячется и ждет, когда и его позовут в гости. Я во все верю.
– Голос Ионы наливался колкой неприязненностью.
– Я, миленький, когда на молебен от засухи езжу, то зонтик с собой беру, ибо верю, ибо горжусь... Иона встал, постоял с поджатыми губами и снова сел.
Однако возможность ссоры мгновенно уничтожилась, едва мы вспомнили об остающихся аршинах. Чокнувшись за прекрасность многих вещей и дружески пожурив Илью, что не захватил с собой гитары, чтоб спеть хором и плясануть для продвижения крови, мы снова принялись вспоминать небывалые случаи из жизни. Состояние наше было уже несколько шаткое, а Илья уже надел себе на нос темные очки, что делал для сокрытия глаз своих. Хмель не овладевал ни телом его, ни головой, а только глазами.
– Гу-гу!
– сказал шутливо я, тоже восчувствовав румянец поэзии на щеках своих.
– Хвак, поди и сядь у ног моих и слушай.
Пес подошел, и я погладил его по шерсти, которая обильно лезла.
– Так вот, товарищи, иной раз словно в волшебном фонаре живешь, до того непонятно...
– Не мешкай, Паша, - сказал Редкозубов.
– Вечер уж не длинен, а нас ведь пятеро. Козыряй насколько можешь!
– Вот и этот сейчас нагородит врак, - подзудил меня Иона, и эклегидон его распахнулся, обнажая белое колено. Это обозначало величайшую степень благодушия его хозяина.
– Подкрепитесь, - сказал Манюкин, поднося мне.