Унтовое войско
Шрифт:
— Не успел я дошагать до Иркутска, — повел беседу Андрей Назимов, — как сотник наш с рапортом к атаману: «Писарь Назимов без позволения моего уехал в Иркутск, а потому я почитаю его отлучку совершенно как за побег». Поняли, что будет на них от меня подано генерал-губернатору. И давай меня обвинять во всех смертных грехах. Писари полковые потом передавали мне… Присовокупили мне захват денег, следовавших в казенную подать от Селенгинской инородческой конторы. Донесли о сей выдумке гражданскому губернатору. Тут еще прицепился окружной начальник, шлет ко мне домой бумагу: требует, чтобы я выехал в Итанцинскую волость для дачи кому-то очных ставок и после того быть-де в городе безвыездно… Предъявлено обвинение в захвате денег. Про это я уж от
— А с чео это у тебя на ножах с начальством пошло? — спросил Евграф Алганаев.
— Долго ли… Дело было в пасху. Городничий у нас был муторный. Подполковник. В уме мешался от дряхлости. Проходил мимо кабака за Удой, услышал там шум. Отворил дверь. Там я был, пятидесятников двое, урядник. Он и спрашивает нас: «Не рано ли запили?» А я наклюкался с пяти рюмок и к нему со спросом: «Обедня уже отошла?» — «Да», — отвечает. «Да?» — переспрашиваю я. «Да». — «Да?» Обозлился он, кричит: «Передразниваешь? Много о себе мечтаешь! Взять его!» Вестовой схватил меня, поволок из кабака. До моста не дошел я, оказал сопротивление вестовому. Тот побежал докладывать городничему. Городничий кровью налился, вызвал караул. Я спрашиваю: «Куда ведете?» — «Под арест». За мостом казаки меня по сговору отпустили.
Ночыо городничий через своих служителей взял меня в управу, продержал в тюрьме без малого трое суток. Полицейские служители взяли меня из дому босого, в рубахе и портах и при влачении в тюрьму ударяли под микитки. Да еще подглазный синяк сделали.
— Дале-то чео, Андрюха, было?
— Да вот так и шло… Потеряло меня начальство. Потеряло меня ненаглядное. Никак не думало, что я утопаю в Петербург. Лето истекло. Осень истекла. Уже в январе вдруг губернский стряпчий по уголовным делам запрашивает обо мне атамана полка. Так, мол, и так: когда именно и кем уволен в Санкт-Петербург находящийся ныне там писарь вашего полка Андрей Назимов?
У атамана, знамо дело, глаза на лоб полезли. Он полагал, что я утонул в Селенге. А то беглые укокошили. Ну и пишет этому стряпчему, что писарю Назимову дозволено увольнение в Иркутск для поклонения святым мощам. Ну, а дальше приврал, что я находился тогда по многим подозрениям в подсудности. И будто бы он спрашивал Верхнеудинский окружной суд, можно ли Назимова уволить на молебствие. Суд вроде бы не возражал.
— Скажи на милость!
— Первое-то время… как вернулся я из Санкт-Петербурга… и атаман, и городничий — тише воды, ниже травы. Струсили. Млели души от страха. А ну как Назимов втерся в милость к царю да указ поступит — обоих взашей? Да грянет ревизия сената! Поначалу-то вроде надежда у меня была. Прибыл из Иркутскова стряпчий уголовных дел. Позвали меня в канцелярию полка. Перед стряпчим опросный лист. Мне велено слушать, а спору не затевать.
Стряпчий и говорит атаману: «На каком основании вытребован провиант на казаков, когда сии казаки находились в домовом отпуску?» Атаман и мигалками не ведет: «Чего тут такого?»
Просматривал тот стряпчий с чиновниками ревизскими книги полковые. Провиантские, фуражные, жалованные, порционные, экономические… — Назимов покачал головой. — Перепугался мой атаман-то… Леонид Вернерович…
— Поделом вору и муки!
— А с продовольственными и фуражными суммами? Вовсе запутался мой атаман-то. В Верхнеудинске сотни снабжались от своего провиантского магазина, в Чите и Нерчинске — от своих магазинов. А вы, казаки, на себе испытали… Казак подолгу на месте не сидит. То он при сотне своей, то его на кордон пошлют, а то с арестными партиями уедет. Ныне он в Верхнеудинске, а завтра, глядь, переводится в Нерчинск. У него там, в Нерчинске, семья или еще что… Ну и вот… Леонид Вернерович в книгах показывал, что провиантские и фуражные деньги для казаков дальних кордонов он развозил сам, своей персоной, а я в жалобе показывал, что те казаки получали мукой и овсом из магазинов, денег же от атамана они не видели да и не могли видеть.
— Кто же осмелится дважды брать: и хлебом,
— В сотнях с ведома атамана затягивали с рапортами об умерших… Зачисляли детей казачьих на провиант с трех лет, а надобно с двух. Кто знает… какая кругленькая сумма набежала и в чей карман? Стряпчий, что молодой месяц. Есть он и нет его! Записал то, что ответствовал ему атаман, да с тем и отбыл в Иркутск-город. А ко мне начались придирки пуще прежнего. По болезни взял я выключку со службы, а они, начальники, мне и дома покоя не дают. Через дежурного зауряд-офицера требуют выемки данного мне на отставку паспорта. Я на сию выемку отозвался отказом, отписал им, что сей паспорт отослан в Санкт-Петербург наследнику-цесаревичу вместе с жалобой.
— А зачем атаману твой паспорт?
— Я так полагаю, что они боялись, как бы я при паспорте снова не утопал в Санкт-Петербург.
— Это верно, что боялись.
— Не отдал я паспорта. Является ко мне на квартиру сотник. Но уже по другой причине. Мешает ворону с ястребом… Вчинил мне приказ прибыть в городскую управу. Нужен-де я Верхнеудинскому духовному правлению. Я сказался больным.
На следующей седмице он опять заявляется. Я решительно отозвался на свое слабое здоровье: мол, идти в управу не в силах. И еще добавил сотенному командиру, что предмет требования моего идти в управу мне уже известен. Познал я, что духовенство чрез городскую управу хочет отобрать у меня шнуровую книгу. А тую книгу получил я в иркутской духовной консистории для сбору средств на богоугодное заведение от усердствующих лиц. Задумали они отнять у меня сколько есть собранных денег. Но, уповая на преосвященного отца Нила, решился я до сроку никому отчета о сборе денег не давать. Сотнику я сказал, что со мною бывают болезненные припадки, и он счел оставить меня до особого начальственного распоряжения.
— Ну-у! Эк, куда метнул!
— Ну, и Андрюха! Выкамаривать ты мастак!
— Дак… замызгался я с ними, поистрепал нервишки. Да и где мне от них высудить? Стряпчий поспрошал атамана да и умолк… рожи не кажет. Поддедюлили мне… в губернском правлении все обернулось супротив меня. Они там одним миром мазаны. Что скажет атаман, то и воистину. Получаю снова вызовы в управу. Не иду. Ссылаюсь на глазную болезнь. Тут опять грозное письмо в полк. Нужен, мол, Назимов управе по вновь открывающемуся важному делу. Ну, я-то знаю, что меня это дело по боку ударит. А тут еще начались запросы из Иркутска-города: «Как да почему Назимов очутился в Санкт-Петербурге и кто надоумил его пойти туда к царю?»
Не подивитесь, братцы, на меня. Дело мое подходит к концу, — невесело усмехнулся Назимов. — Что еще досказать? О приговоре губернского совета… Он признал жалобы мои надуманными и не подверг атамана никакому взысканию.
— Жалобы твои все похоронены?
— Назвали их доносами… бездоказательными, а то и вовсе несправедливыми и взыскали с меня подорожные, оплаченные судебным чинам за сию докуку. А меня окрестили лгуном до мозга костей.
Дело мое было отослано в Верхнеудинский окружной суд для окончательного заключения, да какое уж там… Ждать чео-либо хорошего мне не приходилось. Так оно и вышло. Всю осень получал я бумаги из управы с требованием явки. Повальный обыск мне учинили. Просил я в тот повальный обыск ввести не одних казаков, а и купцов, и мещан, и разночинцев. Отказали. Поняли, что из Санкт-Петербурга никто мне не поможет. Съели бы живьем, свели в могилу, да тут вдруг атаман помер. Назначили нового атамана.
Выздоровел я вроде, через силу сволокся с постели да и отправился на службу. Куканов принял меня, вывел за усердие и грамоту в урядники, да ненадолго.
Вот и весь мой сказ. Судите-рядите сами: легкую ли ношу взвалил я на свои плечи? Недолго и с ума своротить.
Казаки повздыхали, поохали, дивясь настырности и упорству Андрея Назимова.
— Оно так и есть… испокон века… С сильным не борись, с богатым не судись, — произнес Евграф Алганаев. — Выдерут так, что своих не узнаешь.