Унтовое войско

Сергеев Виктор

— Ох-хо-хо! Жизнь прожить — не поле перейти, — вздохнул Назимов. — А ноне уж я, можно сказать, отставной козы барабанщик. Жил на виду, а теперя па галерке.

Казаки стали укладываться спать. С утра опять шагистика. Нравный штаб-офицер оренбуржский помучает ноженьки. Гоголем не походишь. Возболят плац-парадные косточки.

Глава третья

Муравьев просматривал бумаги, поданные адъютантом. Сбоку писал размашисто — куда, кому, что надлежит предпринять.

Купец Ситников

домогался открытия житных и соляных лавок на Амуре. «Туда еще ноге державной ступить надобно… Ситников не первый и не последний. Почуяли купчишки, откуда ветер подул. В зале Благородного собрания роскошный обед закатили. Именовался в мою честь. Ловкачи аршинники! Отовсюду шлют пожертвования на дело Амура. Только бы не базарились, не мелочились».

Верхнеудинский голова жаловался на пьянство тамошних офицеров. Подпоручик Леонтьев на коне в церковь въехал, выбранил непотребно ни за что ни про что отца протоиерея. «Богомерзкий… благой. Лошадиный балетоман. Выпроводить в Кульский этап».

Задумался над донесением Троицкосавского пограничного комиссара. Тот писал, что «участились переходы границы… следы ведут в Хоринск, не мешало бы проверить».

Ургинский амбань-маньчжур, как значилось в донесении комиссара, настаивал на выдаче казака, убившего маньчжурского сановника на земле Поднебесной империи: «Казак тот Цыциков Очир был в секретном сплаве по Амуру. Разведуя китайскую крепость Айгунь попал в плен, но бежал и затем оказался на карийских промыслах, откуда также бежал, и нахождение оного для нас остается загадкой».

«Дураки, китайские болванчики! — в раздражении подумал генерал. — Хватают всех без разбора и волокут на Кару. Из секретной команды казака и того замели. А он в Айгуне был, что-то видел, слышал… Сведения, бесценные таскает с собой… по каторжным этапам».

На донесении написал: «Границу по Чикою усилить благовременно двумя сотнями казаков. На Цыцикова объявить розыск».

Принялся за письмо в трибунал внешних сношений Дайцинского государства. Надо все же предупредить китайцев…

Писал откровенно, без всяких экивоков:

«Всемилостивый наш государь император, заметив предерзостные проступки некоторых иностранных держав, питающих враждебные замыслы на наши приморские владения, повелел мне, генерал-губернатору Восточной Сибири, лично и немедленно отправиться к берегам океана и сделать все нужные распоряжения для предупреждения враждебных нам замыслов.

С благоговением исполняя таковую волю моего государя и вполне уверенный в искреннем доброжелательстве его богдыханова величества, я поспешаю отправиться к берегам Восточного океана с приличным числом чиновников и войска на судах по реке Амуру».

Генерал прикрыл устало глаза, усмехнулся:

«Ну вот… подходит роковой час. Исполняется то, к чему стремился все эти годы, ради чего служил — возвышал угодных и наказывал неугодных, образовывал войско, отвращал сплетни и интриги петербургские, не знал отдыха, колесил по бескрайним просторам пяти губерний…»

Было

немножко жутковато, холодело под сердцем, как бывало в детстве на качелях… летишь — и дух замирает, дышать нечем, в груди оборвалось что-то, а тебе страшно и радостно.

Голову сверлила одна мысль: «Что-то принесет с собой Амурский поход?»

После обеда Муравьев продолжал знакомство с почтой. Вскрыл замусоленный конверт из серой оберточной бумаги.

«Его превосходительству иркутскому генерал-губернатору и разных орденов кавалеру… — Пропустил несколько строк бисера, добираясь до сути. Видно, что сочинено писарем под диктовку. — Обращаемся с просьбой… помогите беде нашей. Теперь мы пришли в престарелые лета и имеем слишком слабое здоровье; а тем вовсе слабы средства к пропитанию себя, несмотря и на то, что есть у нас, кроме сына Доржи на службе, прочие сыновья. Но они также недостаточного состояния и живут от нас в разделе, из коих хотя один сын лама имел некоторые средства и попечение к подкреплению нашей старости, но, к великому несчастию нашему, ныне помер. После чего мы уже пришли не в состояние приобретать себе и денной пищи.

Столь горестное и бедное положение наше принуждает нас обратиться к особе вашего превосходительства со всепокорнейшей просьбой упомянутого сына нашего Доржи Банзарова уволить со службы и обратить его на место родного улуса для подкрепления нашей старости».

Муравьев вспомнил молодого ученого, сухощавого, смуглого, молчаливого и замкнутого, посланного им как-то на гауптвахту за то, что тот выгораживал от суда кого-то…

«Забыл, забыл о нем, — поморщился генерал. — Все некогда, некогда… В академии его хвалили, способнейший… У нас тут любого способнейшего превратят в свинью. Спросят о нем в Петербурге… просто неудобно… разные либералы всполошатся: «Ученого загубили, заторкали, затравили!».

Муравьев велел адъютанту позвать чиновника Банзарова.

Генерал подошел к венецианскому окну. Садовник взбирался по лестнице подрезать перезимовавшие тополя. Те, что были уже подрезаны, походили друг на друга нелепостью растопыренных и укороченных веток. «Так и с нами бывает», — подумал он.

— Ваше превосходительство! — послышалось от двери. Муравьев обернулся. Увидел сухощавого, подтянутого, с каменным выражением лица, моложавого чиновника-аудитора. — По вашему приказанию, ваше превосходительство, чиновник по исполнению особых поручений Банзаров.

— Садись, Банзаров.

— Садись. Не удосужился близко тебя знать, все некогда. Извини уж.

Банзаров промолчал, вопросительно взглянул на генерала. В карих глазах затаилось беспокойство и недоумение.

— Как идет служба?

— Обыкновенно-с.

Банзаров сжимал, разжимал кулаки, не решаясь на откровенность.

— Ну-ка, ну-ка! — подбодрил генерал.

— Служба наша порой так нелепо обставлена, что при самом искреннем желании исполнить свои обязанности честно и добросовестно нет никакой возможности: