Унтовое войско

Сергеев Виктор

— Известны ли вам амурские дела?

— Иркутск ликует. Все ждут похода. Даже время указывают.

— И как вы относитесь к сему?

— Я, как и общество, одобряю вполне. Существующее неразграничение по Амуру — историческая несправедливость.

— Похвально, молодой господин, весьма похвально! А известно ли вам, что в амурском походе волею судьбы примут участие и бурятские полки?

— Среди инородческих казаков очень много буддистов. Ваш пример принятия веры христианской повлиял бы самым лучшим образом на умы и настроения… Можно послать в забайкальские улусы миссионерскую

экспедицию вместе с вами. Очень желательно! Сей проект… Откроюсь перед вами… одобрен его превосходительством.

— Не понимаю. Что из того, какой казак будет в походе: буддист или христианин?

— Христианин надежнее. Не забывайте, что за китайской линией средоточие буддизма. Возможны нежелательные влияния на войско.

— Откуда ему быть? Что вы, святой отец! Ни монголы, ни буряты никогда не благоволили к манджурам-завоевателям.

— Рука богдыхана длинна и щедра. Найдутся отступники… Подумайте, что откроется перед вами после крещения, какие награды и почести, какое уважение в обществе. Но подумайте также, что станется с вами, если отвергнете миссионерскую экспедицию с вашим участием. Это же проект генерала! Он привык приводить, к исполнению задуманное им.

Не находите ли вы, любезный, что я побеседовал с вами вполне откровенно?

— Нахожу, — ответил Банзаров.

Архиерей перекрестил его в темноте. Карета остановилась.

Банзаров сошел на мостовую, выискивая огоньки поповского дома. «Как же… — подумал он об отце Ниле, — так я и дамся вам быть пешкою в вашей политике…»

Глава четвертая

С ободранными ногами, обносившийся, голодный добрался глухой ночью Очирка Цыциков до Нарин-Кундуя. Выйдя из кустов, остолбенел. Материнская юрта разобрана: столбы выкопаны, лиственничные плахи навалены горкой… Пахло углями, кожей, сухим лежалым деревом.

В стайке ни овец, ни коз, ни коровы, ни лошади. Защемило сердце. Сколько тайги, хребтов, рек осталось позади, торопился, а пришел — никто его не ждал, никому он не нужен, голову приклонить негде.

«Что с матерью? Откочевала куда, что ли?»

Темные глыбы юрт молчали.

Постучал к соседу Санжи Чагдурову. Вместе, как-никак, уходили на Амур. «Дома ли он, вернулся ли?» Стучал долго. Рядом залаяла собака, взмыкнула корова, шумно завозились овцы.

— Кто там?

— Цыциков… я…

В юрте помолчали: не то не расслышали, не то раздумывали.

— Цыциков я, сосед ваш!

В дверях при блеклом, рассеянном свете луны стоял Чагдуров с ружьем.

— Неужто ты? Очирка разве?

— Ну.

— Проходи. Гость, можно сказать, вовсе нежданный.

Цыциков еще дверь за собой не закрыл, котомку со спины не скинул, а хозяин уже поспешно заговорил:

— Юрту свою видел? Ну вот. Опоздал ты маленько. Схоронили хозяйку. Тебя все ждала… Ломотные недуги у нее были. В груди болело. Ламу позвали, полечил ее — не помогло… Сам понимаешь, было бы чем возблагодарить — полечил бы куда получше.

— Скот-то какой оставался у нее?

— Да какой там скот… Лама взял за лечение. Похороны… Ничего не осталось. Пропили, проели… родственники.

— И лошадь

мою пропили? — дрогнувшим голосом спросил Очирка.

— Лошадь? Не-ет. Лошадь твоя цела, она у Ранжуровых.

— И на этом спасибо. Джигмит дома?

— Э! Какое дома! Джигмит давно в Оренбурге, на Урал-горе. С ним наших пятеро уехало.

— Зачем?

— Да готовятся к походу на Амур. Воевать учатся. Скоро выступаем. Приказ вышел — казакам никуда не отлучаться. Джигмит-то, как вернулся с Амура, был произведен в зауряд-хорунжии, а я — в пятидесятники. Не слыхал, поди?

— Где мне слышать…

— А сам-то ты куда подевался? Мы пождали тебя, пождали…

— В плену побывал у манджур, в глаза смерти поглядел.

— Как же тебя угораздило?

— Косорина выдал. Помнишь его? Еле ноги унес.

— Ты садись, садись. Хозяйки моей нету. Уехала третьего дня к своим родителям в Кижу.

Пока Чагдуров возился с посудой, разжигал очаг, Очирка лихорадочно думал, как ему быть. Он не чувствовал и не замечал, что слезы текли у него по щекам и бороде, что пальцы мокры от слез. Было жалко мать, не дождавшуюся его, единственного сына, жалко старую юрту, порушенную, растащенную чужими руками, жалко скота, забитого на мясо и съеденного, пропитого невесть кем…

— Слышь, Очирка! — позвал тихо хозяин. — Тебя кто-нибудь видел?

— Да нет, не должно, я оберегался.

— На тебя розыск пришел. Велено сдать властям и везти в Иркутск.

— Кому повышение в чинах, а мне опять… каторга?

— Ты бы уходил до свету… пока тебя не видели.

— Заарестовать я тебя не могу, но и укрывать не могу. Жена, дети у меня… Не пощадят, как узнает начальство.

— Куда мне деваться? Ни юрты, ни семьи.

— Ты бы… сюда не ездил. Здесь сыскать могут. Уходи куда подалее. Фамилию возьми какую-либо, имя…

— Цыциковым меня мать породила, Цыциковым и останусь. Сдохну, как собака, но сдохну Цыциковым. От имени отцовского не откажусь, не отрешусь.

Очирка поел в один присест досыта впервые за многие дни. Пробирался сюда аж с еравнинских озер, где зиму проработал у богатого скотопромышленника.

— Не знаю, как быть с твоей обмундировкой? — спросил, вроде как самого себя, хозяин и принахмурился. — Казак ты или не казак — не пойму. Предписания не признавать тебя казаком не было. Предписание было арестовать тебя. А как с обмундировкой — не могу знать. Никто ничего не объяснил.

— Или уцелело что?

— Гимнастерка, шаровары, шинелишка, папаха. Я, как пятидесятник, взял на сохранение.

— Обмундировка моя, а не казенная. Чео тут знать? Отдай мне и все.

Хозяин поднялся, открыл сундук, порылся в нем, подал Цыцикову сверток.

— Тут все.

Посидели, покурили, поглядели на медленно гаснувшие угли.

Цыциков поднялся:

— Спасибо, хозяин.

— Не за что. Приневоливать тебя не буду. Беды тебе не желаю. Ступай с миром.

В кустах Очирка переоделся, рванье забросил подальше, зашагал к юрте Ранжуровых. Услышал, как там скрипнула калитка в изгороди, брякнуло ведро, «Не иначе дойка. Ну да ладно». Остановившись у изгороди, разглядел женщину, закутанную в платок.