Уплывающий сад
Шрифт:
Не знаю, что это была за улица, по-видимому, одна из центральных, а скорее всего, — главная, похожая на бульвар с двумя рядами деревьев вдоль пешеходной дорожки; дорожка упиралась в круглую площадь с фонтаном, над площадью сверкали купола и башни. Таким мне видится место встречи Стефании и Кюрха, хилого немца с лысой головой, похожей на грушу, в круглых очках и, разумеется, в жандармском мундире. Больше того, мне кажется, что встреча произошла вблизи этой самой площади с фонтаном, уставленной скамейками и обсаженной кустами жасмина, — там обычно сидели матери с детьми, так что, вероятно, туда и направлялась Стефания с ребенком. Не знаю, мальчик это был или девочка, но что Кюрх выглядел именно так, знаю, потому что его видела.
Я видела его в крестьянском доме, где после принудительного переселения нашли приют родители Стефании и она сама, в хате, стоящей в саду на
Мать Стефании, маленькая женщина, только что зажгла керосиновую лампу — электричества в хате не было; мы пили чай из лепестков растущих в саду роз — душистый и бледный. Небо чернело, и тут во дворе раздались шаги. Обе, мать и дочь, понимающе переглянулись, обе громко сказали: «Bitte»[58]. Кюрх вошел в комнату, его очки блеснули в свете керосиновой лампы, он не сказал: «Heil Hitler», произнес: «Guten Abend»[59] с мужицким саксонским акцентом; думаю, ему уютно было в этой крестьянской хате, возможно, она напоминала его дом в Саксонии, Стефания, конечно, это знала и помнила.
Кюрх поставил на стол бутылку вина, деликатно, немного смущаясь, улыбнулся: «Na ja… wie geht’s… na ja…»[60]
Тогда я его и видела.
Он громко прихлебывал чай, и нос у него краснел. Сидел недолго, возможно, из-за меня, потому что я молча на него таращилась, рассказывал, что получил из дома письмо, фотокарточек не показывал, должно быть, здесь их уже видели.
— Приличный малый, — сказала потом Стефания, когда мы смотрели из окна, как он идет по дороге в сторону местечка, — стыдится всего этого, сочувствует нам… сокрушается, что мне приходится мыть полы. Часто нас навещает, если б не он, я бы давно вылетела с работы, и аусвайс у меня в порядке…
Что сказали Кюрху родители, когда их дочь внезапно исчезла? Такого разговора, полагаю, вообще не было. Ведь Стефания исчезла из нашего местечка накануне переселения в гетто. Куда исчезла? Каким образом (она была первой, отважившейся на такой шаг)? Никто не знал и не спрашивал.
Только Б., а вовсе не ее родители, которые погибли, уже после войны рассказал, что она служила нянькой в немецкой семье в городе, отдаленном на 200 километров от нашего. Б. жил со Стефанией в одном районе и часто ее встречал — как правило, случайно. Она много времени проводила на свежем воздухе — в парках, на скверах.
Так вот, когда на улице, возникающей в моем воображении, Стефания увидела идущего ей навстречу хилого, с головой, похожей на грушу, немца, она нисколько не растерялась, может быть, даже ускорила шаг. Я уверена, что она не растерялась, ведь если никак нельзя было уклониться от роковой — о чем она тогда не подозревала — встречи, вовсе не обязательно было все выкладывать. А она рассказала все. Деревенская халупа, в которой он сиживал за столом ее родителей, прихлебывая чай или попивая вино, внезапно вынырнула из тьмы иного мира — далекая, как планета, вдруг приблизилась. Кюрх в жандармском мундире был не просто Кюрхом — Стефания увидела в нем воплощение множества образов: дом, родители, родной город, голос матери и, наверное, его голос тоже, сочувственный голос немца, сокрушающегося об их судьбе. Конечно же она не растерялась, а он, когда — удивленный, ошарашенный — узнал в улыбающейся девушке, ведущей за руку упитанного младенца, Стефанию, которую, вероятно, считал давно пропавшей, уничтоженной, когда, приглядевшись, убедился в отсутствие белой повязки у нее на рукаве, первым делом изумленно выкрикнул ее имя (так должно быть)! И лишь потом — неизвестно, в какой момент: то ли когда она с непринужденной улыбкой подала ему руку, то ли позже, когда обо всем рассказала, — опять изумился, на этот раз — нарушенному порядку вещей, и сам себе досказал остальное. Ей следовало этого ждать и бояться — а она не ждала, не боялась. Поразительно, как ее не затронуло время, сколь чужды ей остались его непреложные правила и законы. Она сохранила доверчивость, а доверчивость тогда могла объясняться только недостатком воображения. Полагаю даже, Стефания рассказала своей хозяйке об этой встрече — ухватившись за нее, как за желанное алиби, — и предупредила, что ждет гостя.
Б. рассказывал, что еще засветло вышел прогуляться по городу: да, это была, я уже говорила, предвечерняя пора: солнце садилось, город окутала легкая дымка, на
Как они вошли, какие слова произнесли, какое было на лице у Царицы выражение (теперь она для меня снова Царица), блеснула ли в ее глазах в минуту прозрения тревога, я никогда не могла себе представить, хотя, не будучи свидетелем ее встречи с Кюрхом, явственно вижу, как эта встреча происходила… Только изогнувшееся в прыжке тело (их было трое, Кюрх и еще двое, они стояли посередине просторной комнаты, под открытым окном которой — окном пятого этажа — на тихой улочке росли деревья), только изогнувшееся в прыжке тело, — и полет к земле, когда небо внезапно взметнулось ввысь, полет, который вырвал Стефанию из-под гнета законов времени, отдал во власть извечному, общему для всех закону земного притяжения…
Сейчас, в минуту ее смерти, я понимаю, что поэт был прав.
Б., проходивший по тихой улочке, услышал крики, а затем увидел кучку людей и среди них троих немцев в мундирах. Какой-то инстинкт заставил его растолкать толпу и склониться над лежавшей. Царица еще дышала. Ее открытые глаза были устремлены в небо, которое в момент полета взметнулось ввысь и замерло, когда тело коснулось земли.
Советник уголовной полиции фон Голенищевский
Kriminalrat von Cholevinsky
Пер. И. Киселева
Он стоял, прислонившись к только что закрывшейся двери, и слушал, как глухо и неровно бьется его сердце. В камере было темно, не продохнуть, воздух спертый, удушливый. Сначала он ничего не видел, только слышал густую волну выдохов; потом, привыкнув к темноте, различил очертания досок вдоль стен и небольшое пространство, отделяющее их от двери. Он чувствовал мешающую дышать боль в области ребер и слабость в ногах. Он знал, что долго так не простоит, дышать становилось все тяжелее, но он не двигался с места. Из темноты донесся голос, спрашивавший, почему он не ложится, потом другой, интересовавшийся его именем и обстоятельствами, которые его сюда привели. Он не мог говорить. Сердце билось глухо, с перерывами, во время которых он едва не терял сознание. Наконец он сделал движение вперед и вытянутой рукой нащупал на нарах свободное место. С трудом забрался туда, лег так, чтобы меньше ощущать боль, на правый бок и приказал себе: спокойно. Это было последнее задание в его жизни, которая подходила к концу. Он хотел выполнить его на совесть и придать некий человеческий, моральный смысл тому времени, которое у него оставалось. Губы у него запеклись, он шептал с трудом: «Успокойся, возьми себя в руки». Возможно, приказывая себе собраться и успокоиться, он имел в виду смелость и достоинство. Он прикрыл глаза, чтобы отгородиться, замкнуться, прийти в себя от потрясения, которое превращало человека в зверя, попавшего в капкан. Времени оставалось немного, а попрощаться с жизнью он хотел без спешки. Сердце успокоилось, дышать стало легче. Он отметил про себя этот факт, хотя сознавал, что функции его организма уже не имеют никакого значения. Он знал, что евреев, пойманных с арийскими документами, теперь расстреливают в течение сорока восьми часов. У него оставались последняя ночь и последний день.
Сколько времени прошло с момента, когда за ним пришли, он понятия не имел. Ему показалось, что доля секунды, поскольку все внезапно наложилось одно на другое и съежилось. Даже далекий день, месяц назад, когда он последний раз видел Тересу, всплыл в его памяти, живой и близкий, будто это было вчера.
Тереса стоит у двери, во мраке лестничной клетки, и говорит:
— Я хочу, чтобы ты был со мной, я не хочу расставаться. Приезжай и оставайся.
— Приеду. Я тоже больше не могу… — ответил он.
Потом он приостановился в пролете и посмотрел наверх: ее не было. «Почему ты так быстро ушла, — подумал он с горечью, — я хотел еще раз на тебя посмотреть…» Так он подумал тогда и почувствовал, как у него внезапно сжалось сердце, потому что эти слова прозвучали точно дурное предзнаменование.
Через минуту он уже смеялся над ними, смеялся над глупым сердцем. Он шел по улице уверенно, с арийской метрикой, справкой о работе в немецкой фирме и в пенсне, которым он с первого же дня арийской жизни заменил очки. Это было единственное, в чем он уступил обстоятельствам, в которых находился. А так он вел нормальную жизнь, не прибегая ни к каким средствам безопасности. С такой скверной внешностью он должен был либо спрятаться под землей, либо обладать нахальством безумца. Два года он строил из себя сумасшедшего — с неизменным успехом.