Уплывающий сад

Финк Ида

— Вот тут, видишь… — шепнула Аделя, — тут морщит…

Нися профессиональным, разве что немного грубоватым и слишком резким для портнихи движением собрала ткань в складку. Их взгляды встретились на дне мутной, желтой поверхности. Нисин был несколько ироническим.

— Ты знаешь, Аделя, что в этом доме никого, кроме меня, не осталось? — сказала она, глядя прямо в ее большие и лихорадочно блестевшие глаза.

— Делай свое дело, Нися, и ничего мне не говори, я не слышу, что ты говоришь. — И Аделя закрыла уши руками.

Но Нися продолжала:

— Ты слышишь? Никого,

кроме меня…

— Делай свое дело, — оборвала ее Аделя.

Нися опустилась на колени рядом с той, что притворялась глухой, взяла подушечку с булавками, хранившуюся здесь с давних, швейных времен, и, достав одну заржавевшую булавку, посмотрела наверх, на лицо, выглядывавшее из желтой бездны. Это лицо сияло. Лицо Адели было наполнено светом.

— Как ты можешь, Аделя… Как тебе не стыдно… Аделя…

— Дурочка! Какая же ты дурочка! — засмеялась та и приблизила свое лицо к поверхности зеркала, словно хотела лучше себя разглядеть.

— Это моя первая любовь. Первая и единственная. — Она улыбнулась своему лицу.

Увидев растянутые в улыбке, полные и влажные губы Адели, Нися внезапно почувствовала боль и закрыла глаза.

— Я все знаю, дурочка… — продолжала Аделя. — У меня тоже освободились кровати… Все, все знаю. И ничего не хочу знать. — Она наклонилась над той, что стояла перед ней на коленях, и со спокойствием человека, убежденного в своей правоте, мягко добавила: — Делай свое дело, Нися, и не переживай.

— Скажи мне, — шепнула та, что смиренно стояла на коленях, — скажи, разве это возможно… ты… счастлива?

Увидев блеск в глазах и сияние лица, подтверждавшие это предположение, непостижимое и жестокое, Нися-портниха, пораженная до глубины души, громко и отчаянно зарыдала.

Успокоившись, она укоротила платье Адели быстрыми, ловкими движениями огрубевших от лопаты рук и перевела взгляд на зеркало, чтобы посмотреть на результаты своей работы.

На желтое озеро опустилась ночь, вода стала черной, темная бездна поглотила Аделю и ее счастье.

Черная бестия

Czarna bestia

Пер. Ю. Русанова

Я еще стоял на пороге, придерживая ручку двери, когда встретил его взгляд. Сначала я никого не заметил, кроме него, — он поглотил все мое внимание. Смотрел настороженно, враждебно. Враждебность этого взгляда я принял за дурной знак. «Плохо, — подумал я, не сводя с него глаз, — старик меня не возьмет». Думал так, а сам громко сказал: «Бог в помощь!» Ведь я знал, что старик в избе, что он сидит за столом, дым трубки разъедал мне глаза — я знал это, хоть и не видел его. «Во веки веков», — прозвучало басом. Лишь тогда я оторвал взгляд от сидящей у печки большой туши и посмотрел на хозяина. Он был маленький, костлявый, с кустистыми бровями. Матильда описала его точно, не забыла даже о бородавке на щеке, отвратительной, волосатой, и об усах, кончики которых были седыми и курчавились. Это он, дядя Матильды. Так что я громко сказал, что от племянницы

из Добровки, пришел с просьбой приютить меня на неделю-другую. После этих слов воцарилась тишина, старик как воды в рот набрал, слышно было только сопение этой черной бестии, на которую я и взглянуть боялся. И ветка стучала в окно, а за окном была темная холодная ночь. Я снял со спины вещевой мешок и, чувствуя в ногах огромную усталость, сел, не спросясь, на лавку у дверей. Пес громко облизнулся — это прозвучало, как позволение, я облегченно вздохнул.

— Ох и плутовка эта Тильда! Не знал, что она евреев прячет, — рассмеялся старик.

Определение, которое он использовал, говоря о племяннице, было так же неуместно, как и смех, сопровождавший эти слова. Каждый, кто хоть раз видел Матильду, учительницу пенсионного возраста, высокую, серьезную, возмутился бы вместе со мной. Плутовка? Он что, издевается?

— Долго вы у нее?

— Полгода.

— А сейчас… Что-то случилось, что она вас ко мне отправила?

— Боится обыска. Просит на неделю-другую…

— Письмо не дала?

— Я не хотел, чтобы его у меня нашли…

— Что правда, то правда. Вы пешком шли?

— Пешком.

— Далековато… и что? Никто вас не схватил?

— Проскочил. Но очень боялся.

— Еще бы, на вашем месте я бы тоже боялся. Я вообще боязливый.

— Матильда говорила, что вы не откажете…

— Не откажу? Это почему же? Матильда всегда все лучше всех знает. Не откажете… а вот и откажу…

Он пререкался с ней, а не со мной, и это звучало негрозно. Потом серьезно сказал:

— Не могу.

Он произнес это с каким-то сожалением, ласково. Я понял, что он боится, и встал с лавки. Пес, эта черная бестия, лежавшая под столом, вскочил. Не знаю, какой он был породы, наверное какая-то помесь — тяжелый, массивный, похожий на волка. Он вышел из угла на середину избы, обнюхал мои ноги и тихо зарычал. «Этот бы меня сдал, — подумал я, — эта бестия бы меня выдала…» Я потянулся за лежащим на полу вещевым мешком, закинул его на плечо. Куда теперь идти, я понятия не имел…

— Погоди, погоди, — сказал старик, — без ужина не отпущу.

Он ненадолго задумался, потом закрыл дверь на щеколду и завесил окно одеялом.

— Сегодня вы переночуете у меня. Но только сегодня.

Поздним вечером он отвел меня на чердак. Стоял в сенях и светил фонарем, а я карабкался по узкой полугнилой лестнице. Я был уже наверху и уже собирался залезть в квадратный проем, из которого шел сильный удушливый запах сена, когда обернулся и посмотрел вниз. Внизу стоял пес и, подняв голову, следил за мной.

В следующее мгновение я лежал на сене, измученный, в полуобморочном состоянии. Только сейчас меня настигла усталость после целого дня ходьбы и страха, от которого, при одной мысли о пройденной дороге, меня все еще бросало в дрожь. Я сам удивлялся, каким чудом мне удалось целым и невредимым пройти пятнадцать километров, отделяющих Добровку от дома дяди Матильды. О завтрашнем дне я не думал. Снизу слышались шаги старика, который хлопотал в избе. Потом они затихли, и я стал погружаться в тишину, в сон.