Упрямый Галилей
Шрифт:
Естественно, Жуайез не забыл показать письмо Галилея Беллармино, но на того оно не произвело абсолютно никакого впечатления, потому как кардинал ждал научных аргументов, а не антиаристотелевской риторики, в которой он и сам счастливо упражнялся в своих Лувенских лекциях 142 .
Отношение Беллармино к выступлениям Галилея можно проиллюстрировать и некоторыми другими примерами. Так, Гвиччардини в 1615 году вспоминал, что как-то Беллармино конфиденциально сообщил ему:
142
Первая часть этих лекций касается, в частности, вопроса о неизменности неба. Беллармино цитирует антиаристотелевские и антитомистские взгляды различных авторов по этому вопросу и, обращаясь к тексту Священного Писания, доказывает, что между землей и небом нет качественных различий и небо может подвергаться изменениям. Впрочем, он замечает, что мы можем с достоверностью сказать «только то, что небеса существуют, а что там и как, то это мы узнаем лишь тогда, когда туда попадем» (Bellarmine R. The Louvain Lectures… Р. 14).
«Хотя почтение к его светлости (великому герцогу тосканскому Козимо II. – И.Д.) и велико, но если бы Галилей пробыл здесь дольше, то дело кончилось бы тем, что он был бы вызван для объяснений (a qualche guistificatione de’casi suoi)» 143 .
Эти слова Беллармино можно понимать по-разному: и как угрозу, и как выражение недовольства поведением Галилея, и как проявление озабоченности со стороны человека, не настроенного к ученому заведомо враждебно. Последнего мнения придерживается Фантоли, и, как мне представляется, его позиция ближе к истине, поскольку она лучше согласуется с последующими событиями.
143
Galileo Galilei. Le opere… Vol. XII. P. 207. В переводе А. Брагина эта фраза звучит нелепо: «…Если бы он [Галилей] задержался здесь еще подольше, то они, несомненно, смогли бы, в конце концов, убедиться в правомерности его положений» (Фантоли
Рис. 1.7. Портрет Чезаре Кремонини. Гравюра Г. Давида. Падуя. Museo Civico
Встречался ли Галилей, будучи в Риме, с Беллармино? Вполне возможно. На это указывает следующий фрагмент из письма Дини Галилео от 7 марта 1615 года. Дини сообщает, что беседовал с Беллармино «по вопросам, о которых Вы пишете, но он уверял меня, что об этих вопросах (речь идет об обсуждении коперниканской теории в инквизиции. – И.Д.) он ничего и ни от кого не слышал с той поры, как он с Вами о них говорил устно (a bocca)» 144 . Но устно они могли говорить о теории Коперника только во время пребывания Галилея в Риме весной 1611 года.
144
Galileo Galilei. Le opere… Vol. XII. P. 151.
Есть еще один документ, свидетельствующий если и не об отношении Беллармино к Галилею, то о внимании к ученому со стороны инквизиции.
17 мая 1611 года в протоколе заседания Конгрегации Римской и вселенской инквизиции появилась следующая запись: «Посмотреть, не встречается ли в процессе Чезаре Кремонини имя Галилея, профессора философии и математики» 145 .
Чезаре Кремонини [рис. 1.7] был профессором философии Падуанского университета и другом (по выражению Бьяджоли, «a good social friend») Галилея, который с 1592 по 1610 год преподавал в том же университете (правда, получая при этом в два раза меньше Кремонини). Их связывали, как принято считать, приятельские отношения, хотя Кремонини, будучи аристотелианцем 146 , совершенно не разделял научных взглядов Галилея. В частности, он был вдохновителем, если не автором, трактата «Discorso intorno alla Nuova Stella», опубликованного в Падуе в 1605 года под псевдонимом Антонио Лоренцини 147 . В трактате, кроме всего прочего, подвергалось критике использование в спорах аргумента, основывающегося на отсутствии параллакса nova, а ведь именно его отсутствие заставило Галилея прийти к выводу, что «новое светило» находится намного выше лунной сферы. Согласно Лоренцини-Кремонини, невозможно применять к небесному миру математические правила и методы, опирающиеся на чувственные восприятия (а именно к таковым относится метод определения величины параллакса), так как они якобы действительны только для земных реалий 148 .
145
Galileo Galilei. Le opere… Vol. XIX. P. 275. И опять-таки мы сталкиваемся с совершенно неадекватным переводом этой записи в русском издании книги Фантоли (Фантоли А. Галилей… С. 103): «Рассмотреть, следует ли на процессе по делу Чезаре Кремонини упомянуть имя Галилея, профессора философии и математики». Ср. с оригиналом записи: «Videatur an in processu Doct. Caesaris Cremonini sit nominatus <…> Galileus, Philosophiae et Mathematicae professor» (Galileo Galilei. Le opere… Vol. XIX. P. 275).
146
Точнее, он был представителем так называемого «падуанского аверроизма», последователем Джакомо Дзабареллы и Пьетро Помпонацци. См. подробнее: Фантоли А. Галилей… С. 60, 82.
147
Эту nova в 1604 году наблюдали в созвездии Змееносца (почему звезду и назвали Stella Nova Serpentarii) повсюду в Европе. Появление каждой nova ставило аристотелианцев в трудное положение, поскольку этот феномен противоречил перипатетической догме о совершенстве и неизменности неба. Nova была видна в течение полутора лет, ее наблюдали многие астрономы, в том числе и И. Кеплер, который посвятил ей трактат «De Stella Nova in pede Serpentarii» (1606), а астрономы Collegio Romano устроили по этому поводу особое собрание (возможно, по инициативе О. ван Мелькоте), на котором было высказано мнение (противоречащее аристотелевскому) о надлунном местопребывании наблюдаемой новой звезды. В Падуе она была замечена 10 октября 1604 года, Галилей наблюдал ее 28 октября.
148
См.: Фантоли А. Галилей… С. 68. О Кремонини см. также: Schmitt Ch.B. The Aristotelian Tradition and Renaissance Universities.
Позднее, 19 августа 1610 года, Галилей жаловался в письме Кеплеру, что самые знаменитые падуанские профессора, в том числе и Кремонини, отказались смотреть в телескоп, хотя им это предлагалось «бессчетное число раз» 149 .
Паоло Гвальдо писал Галилею в июле 1611 года:
Встретив его [Кремонини] как-то на улице, я сказал ему: «Синьор Галилей весьма огорчен, что вы написали обширный трактат о небе, отказавшись взглянуть на его (то есть им, Галилеем, открытые. – И.Д.) звезды». На что тот ответил: «Я не верю, что кто-либо, кроме самого Галилея, их видел, а кроме того, глядение через этот его окуляр вызывает у меня головную боль. Довольно! Я не хочу больше ничего слышать об этом. Очень жаль, что синьор Галилей дал себя вовлечь в эти трюки и покинул нашу компанию и безопасную падуанскую бухту. Как бы ему потом не пришлось пожалеть об этом» 150 .
149
Galileo Galilei. Le opere… Vol. X. P. 423. «Посмеемся же, мой Кеплер, – писал Галилей, – над великой глупостью людской (Volo, mi Keplere, ut rideamus insignem vulgi stultitam). Что сказать о первых философах здешней гимназии, которые с каким-то упорством аспида (aspidis pertinacia repleti), несмотря на тысячекратное приглашение, не хотели даже взглянуть ни на планеты, ни на Луну, ни на зрительную трубу (perspicullum)?»
150
Galileo Galilei. Le opere… Vol. II. P. 165.
Этот эпизод – отказ падуанских профессоров взглянуть в телескоп – был обыгран Брехтом в его известной пьесе 151 , а биографами Галилея часто использовался в качестве «годной на все случаи жизни иллюстрации глупости профессоров (a handy epitome of the philosophers’ silliness)», как выразился Бьяджоли. Однако как было показано тем же Бьяджоли 152 , а также Фейерабендом 153 , ситуация отнюдь не столь уж проста. У оппонентов Галилея были веские доводы критически относиться к телескопическим доказательствам 154 .
151
«Галилей. А что, если ваше высочество увидели бы через трубу все эти столь же невозможные, столь ненужные звезды?
Математик. Тогда возник бы соблазн возразить, что ваша труба, ежели она показывает то, чего не может быть, является не очень надежной трубой.
Галилей. Что вы хотите сказать?
Математик. Было бы более целесообразно, господин Галилей, если бы вы привели нам те основания, которые побуждают вас допустить, что в наивысшей сфере неизменного неба могут обретаться созвездия, движущиеся в свободном, взвешенном состоянии.
Философ. Основания, господин Галилей, основания!
Галилей. Основания? Но ведь один взгляд на сами звезды и на заметки о моих наблюдениях показывает, что это именно так. Сударь, диспут становится беспредметным.
Математик. Если бы не опасаться, что вы еще больше взволнуетесь, можно было бы сказать, что не все, что видно в вашей трубе, действительно существует в небесах. Это могут быть и совершенно различные явления.
Философ. Более вежливо выразить это невозможно.
Федерцони. Вы думаете, что мы нарисовали звезды Медичи на линзе?
Галилей. Вы обвиняете меня в обмане?
Философ. Что вы! Да как же мы дерзнули бы? В присутствии его высочества?
Математик. Ваш прибор, как бы его ни назвать – вашим детищем или вашим питомцем, – этот прибор сделан, конечно, очень ловко.
Философ. Мы совершенно убеждены, господин Галилей, что ни вы и никто иной не осмелился бы назвать светлейшим именем властительного дома такие звезды, чье существование не было бы выше всяких сомнений.
(Все низко кланяются великому герцогу).
Козимо (оглядываясь на придворных дам). Что-нибудь не в порядке с моими звездами?
Пожилая придворная дама (великому герцогу). Со звездами вашего высочества все в порядке. Господа только сомневаются в том, действительно ли они существуют» (Брехт Б. Жизнь Галилея… С. 719 – 720).
152
Biagioli M. Galileo, Courtier… P. 238.
153
Фейерабенд П. Против методологического принуждения… С. 237 – 281 и след.
154
См. подробнее: Дмитриев И.С. Увещание Галилея… С. 92 – 95.
Введение телескопа – инструмента принципиально нового типа – в практику научных исследований создавало немало проблем: планеты, ранее
Позволим себе довольно длинную цитату современного автора, подробно объясняющего эту сложность:
Объяснение эффекта увеличения зрительных труб тоже до определенного времени представляло собой неразрешимую задачу. Средневековая оптика отнюдь не опиралась на понимание природы света. Воззрения античных и средневековых мыслителей на эманацию species, наряду с представлением о зрительных лучах, ощупывающих предметы, слабо согласовывались с традиционной практикой позиционной астрономии и относились скорее к области физиологии зрения 155 . Считалось, что визуальный опыт имеет более или менее общий характер. (Интересное исключение представляет практика наблюдения китайских астрономов, в штате которых были наблюдатели, которым запрещалось выходить на дневной свет.) Незначительные отклонения, связанные со случаями нарушения зрения, объяснялись некомпетентностью наблюдателя, что упраздняло необходимость дальнейшего изучения индивидуальных особенностей зрения, точнее, переводило этот вопрос в плоскость клинического дискурса коррекции, адаптации и т.д. Оптические стекла использовались для того, чтобы компенсировать испорченное зрение, но не для того, чтобы добавлять новые возможности здоровому глазу. Общее представление о действии оптики сводилось к тому, что для нормального наблюдателя она создает не истинные, а искаженные изображения. Применение в астрономии оптических приборов внесло в эту науку визуальную неопределенность как особый тип сообщения, в котором индивидуальный опыт различения изображения становился существенным для получения нового знания. Этот опыт нуждался в новом типе сертификации, разработке процедур, после проведения которых можно было с уверенностью признать за ним статус достоверного.
В первое время единственным способом сделать наблюдение с помощью телескопа доступным широкому кругу лиц была либо непосредственная демонстрация, либо рисунок, дополненный словесным описанием. Демонстрации не всегда были вполне убедительными. Изображение в фокальной плоскости мог рассматривать (в одно и то же время) только один человек, что сильно осложняло его интерпретацию. Сохранилось много свидетельств того, что непосредственно после изобретения оптических приборов, вплоть до середины XVII столетия, философы и математики, равно как ботаники и врачи, нередко квалифицировали инструментальное зрение как зрение, обращенное на иллюзию. Эверард Хоум писал в 1640-х годах: «Вряд ли стоит подчеркивать, что части тела животных не приспособлены для изучения сквозь сильно увеличивающие стекла; когда же они предстают увеличенными в сто раз по сравнению с их естественными размерами, нельзя полагаться на их видимость» (цит. по: Ямпольский М.Б. О близком. Очерки немиметического зрения. М., 2001. С. 34).
Аналогично Мартин Горки (Horky) писал И. Кеплеру после демонстрации Галилеем в Болонье своих зрительных труб: «Я испытывал инструмент Галилея бесчисленным количеством способов как для земных, так и для небесных объектов. На земле он работает восхитительно; на небесах обманывает, ибо некоторые одиночные звезды кажутся двойными. У нас все пришли к выводу, что инструмент Галилея вводит в заблуждение» (цит. по: Helden A. van. Telescopes and Authority from Galileo to Cassini // Osiris. 1994. Vol. 9. P. 9 – 29).
Причинами такого недоверия были не только скептическая настроенность профессоров и авторитет разделяемой ими геоцентрической картины мира. Даже сегодня первое наблюдение в телескоп (значительно более совершенной конструкции) вызывает у новичка затруднения в интерпретации видимого изображения 156 .
155
Cм. обзор ранних теорий зрения в: Ronchi V. Optics: The Science of Vision / Transl. from the Italian and rev. by E. Rosen. N.Y.: New York University Press, 1957. Ср.: Parck K. Impressed Images: Reproducing Wonders // Picturing Science, Producing Art / C.A. Jones, P. Galison, A. Slaton (eds.). N.Y.; L.: Routledge, 1998. P. 254, 271; Gilson S.A. Medieval Optics and Theories of Light in the Works of Dante. Lewiston (NY): E. Mellen Press, 2000. – Примеч. К. Иванова с незначительными изменениями.
156
Иванов К. История неба… С. 19 – 21.
Возвращаясь же к истории с Кремонини, необходимо рассказать о некоторых сопутствующих обстоятельствах. В апреле 1604 года падуанская инквизиция обвинила Кремонини и Галилея в ереси. Первого – в отрицании бессмертия души (и даже в атеизме), второго – в вере, будто звезды определяют человеческую жизнь 157 . Донес на Галилея некий Сильвестро Паньони (Pagnoni), который работал переписчиком и жил в доме ученого с июля 1602 по январь 1604 года. На допросе 21 апреля 1604 года Паньони сказал, что «видел его [Галилея] в своей комнате, составляющим гороскопы разных людей <…> Синьор Галилей заявил, что занимается этим уже около двадцати лет (то есть со встречи с математиком Остилио Риччи, у которого Галилей брал уроки геометрии и механики в Пизанском университете. – И.Д.), чтобы заработать на жизнь, и уверял, что его предсказания должны сбыться» 158 . Паньони упомянул также о том, что мать Галилея, Джулия Амманати, рассказывала, будто ее сын никогда не был на исповеди и не причащался, а кроме того, она писала, будто у Галилео были неприятности с флорентийской инквизицией, и она свидетельствовала там против него, он же в ответ назвал ее шлюхой и мерзкой старой коровой 159 . Правда, тут же доносчик добавил, что видел, как Галилей посещал мессу вместе со своей сожительницей, венецианкой Марией (Мариной) ди Андреа Гамба 160 . Кроме того, Паньони утверждал, что Галилей читал запрещенные письма Пьетро Аретино, но вот относительно веры у Галилея все в порядке: «что до веры, я никогда не слышал от него ничего худого».
157
См.: Poppi A. Cremonini e Galilei inquisiti a Padova nel 1604… P. 41 – 49. О Галилее-астрологе см.: Rutkin H.D. Galileo Astrologer… P. 107 – 143.
158
Poppi A. Cremonini e Galilei inquisiti a Padova… P. 60.
159
Ibid. P. 60 – 61. Как видим, отношения Галилея с матерью особой душевностью не отличались. Джулия укоряла сына за то, что он вместо того, чтобы жить в законном браке с достойной женщиной, связался с весьма сомнительной особой. Синьора Амманати настаивала, чтобы Вирджинию (старшую дочь Галилео) отняли у безнравственных родителей и отправили жить к ней (Джулии) во Флоренцию. Более того, Джулия писала одному из слуг Галилея, что ее зять Б. Ландуччи (муж старшей дочери Вирджинии) много сделал для Галилео, а тот, неблагодарный, даже не ответил на просьбу Ландуччи прислать два-три объектива для телескопа, которые он (Ландуччи) мог бы выгодно продать. Джулия даже подговаривала слугу Галилео украсть несколько объективов и переслать их Ландуччи, но, по-видимому, из этой затеи ничего не вышло (Galileo Galilei. Le opere… Vol. X. P. 268 – 270, 279). В октябре 1619 года брат Галилео Микеланджело писал с надеждой: «…Наша мать все еще очень грозная (ancora cos`i terribile), но учитывая ее физическую немощь, ей осталось быть с нами недолго, что положит конец всем этим конфликтам» (Galileo Galilei. Le opere… Vol. XII. P. 494). Спустя десять месяцев, в августе 1620 года, Джулия Амманати скончалась.
160
C этой венецианской сиротой Галилей прожил в Падуе с 1600 по 1606 год. У них родилось трое детей: Вирджиния (13 августа 1600), Ливия (18 августа 1601) и Винченцо (21 августа 1606). Расставшись с Галилеем, Марина Гамба, как долгое время полагали многие биографы Галилея, вышла вскоре замуж за некоего Д. Бартолуцци (G. Bartoluzzi). Однако сейчас, видимо, следует согласиться с мнением Джона Хейлброна (Heilbron J.L. Galileo… P. 194) и Альберта Ван Хелдена , согласно которому после переезда Галилея во Флоренцию его сын остался с матерью в Падуе, а после смерти Марины в 1612 году был отдан на попечение замужней женщины, которую звали Марина Бартолуцци. (см. также примеч. 6 выше).
Обвинения против Кремонини были куда серьезней. Его конфликт с иезуитами начался еще в 1591 году, когда он переехал из Феррары в Падую. Падуанский университет (Studio di Padova) в XVI столетии стал едва ли не лучшим университетом Италии и одним из лучших в Европе. Его процветание было результатом не только финансовой поддержки со стороны венецианских властей 161 , но и их правильной политики: с одной стороны, к претендентам на преподавательское место предъявлялись очень высокие требования (причем гражданин города не мог преподавать в университете, что исключало «corrupting favoritism» 162 , и если гражданин Венецианской республики все свое образование получал не в Падуанском университете, ему грозил крупный штраф), тогда как с другой – власти не только закрывали глаза на утвердившийся в стенах университета дух свободомыслия и критического исследования, но и способствовали проведению научных исследований (например, Везалий мог не только свободно заниматься вскрытием трупов казненных преступников, но время их казни было согласовано с его расписанием анатомических демонстраций; более того, Везалий и Фаллопий поощряли воровство трупов с кладбищ студентами-медиками; открытый в Падуанском университете в 1594 году постоянный анатомический театр, старейший в мире, стал действительно театром для широкой публики, которая охотно посещала его – как правило, в масках, как и обычные театры в Венецианской республике, – во время масленицы и в прочие праздники) 163 .
161
В 1405 году Падуя стала частью Венецианской республики.
162
Muir E. The Culture Wars of the Late Renaissance… P. 23.
163
См.: Lazzerini L. Le radici folkloriche dell’anatomia… P. 193 – 233; Grendler P. The University of Padua 1405 – 1600… P. 7 – 17, 36 – 37.