Ураган. Последние юнкера
Шрифт:
— Товарищ командир! Товарищ! — тормошил он спящего. — Стрельба!.. Корнилов наступает! Ах, да проснитесь же вы, ради бога!..
— Что такое? В чем дело? — садясь на диван, наконец отозвался тот.
— Залп! Я сейчас слышал залп!
— Только-то? Один залп и больше ничего?
— Да что вам пушечной канонады надо! — волновался комиссар.
—Да нет. Я вас спрашиваю: залп был один или несколько? Ружейную трескотню после залпа вы не слышали? Впрочем, погодите. Если что-нибудь серьезное, то перестрелка и сейчас должна быть слышна.
Оба замолчали и стали прислушиваться, но тишина ночи не прерывалась
— Так в чем же, по вашему, дело? Почему этот залп? — волновался еврей.
— Попросту трусу Кошкину что-нибудь померещилось, он и дал залп, чтобы себя успокоить.
Прождав еще минут десять и ничего подозрительного не слыша, приятели успокоились и снова разлеглись на своих постелях.
Между тем, наткнувшись на моряков, разъезд стремглав летел в станицу. Кошкин и его помощник были убиты, и разъездом никто не руководил.
Влетев в станицу, разъезд свернул в одну из боковых улиц и понесся к месту квартирования.
— Товарищи! Корниловцы! Корниловцы в станице! — наперебой кричали всадники.
Подскакав к стоянке своего эскадрона, они произвели в нем полную панику. Как потревоженные осы в улье загудели кавалеристы.
— Какие корниловцы? Где корниловцы?
— В станице! Седлай! Выводи коней!
В поднявшемся бедламе ничего нельзя было понять. Командир эскадрона, из бывших вахмистров, пытался расспросить вернувшихся из разъезда, но те торопливо увязывали свои мешки и отвечали односложно.
— В станицу ворвались! Кошкин убит! Отвяжись, нуда! Не мешай!
Ничего не понимая, но встревоженный, как и остальные, он сам бросился увязывать свой мешок. Не прошло и десяти минут, как эскадрон уже мчался по пустынным улицам спящей станицы. Проносясь мимо расположений других красных частей, кавалеристы громко кричали: «Опасайтесь, товарищи! Корниловцы в станице!»
Паника росла. Разбуженные пехотинцы быстро одевались и выскакивали на улицу. Не слыша команд и не получая приказаний, обезумевшие люди толпами повалили вон из станицы. Вдруг в ночной тишине грянул выстрел. За ним другой, и поднялась ружейная трескотня. Разбуженные огнем, красные выскакивали из хат и попадали под обстрел невидимого врага. Станица ожила. Толпы обезумевших людей метались из одной улицы в другую и в темноте стреляли по своим.
Между тем, утомившись долгим ожиданием, комиссар заснул крепким сном. Вот вдалеке грянул выстрел. За ним второй. Заглушенная двойными рамами, послышалась беспорядочная стрельба. Мимо дома священника проскакало несколько конных. Не слышит комиссар ни стрельбы, ни конского топота. Мирно покоится он на мягкой поповской перине. Мирно тикают часы и выводит рулады спящий командир. Но вот выстрелы послышались уже совсем близко. Под окном раздался топот бегущих людей. Вдруг шальная пуля залетела в окно и осколки стекла посыпались на пол.
— Ай! Что это такое? Что это такое? — вскочил обезумевший от страха комиссар.
— Ай! Ай! Ай! Да отвечайте же мне, что это такое? — обливаясь холодным потом, приставал он к своему коллеге.
Но тот молча одевался, прислушиваясь к перестрелке.
— Да что ж это такое? Товарищ командир! — чуть не плача, завизжал еврей.
— Не кричите! Или не понимаете, что в станицу ворвались корниловцы?
— Корниловцы?!
— Вы перестанете кричать или нет? — с угрозой в голосе ответил командир. — Одевайтесь и поскорее куда- нибудь прячьтесь!
— Да куда же мне спрятаться?
— В подвал, на чердак, в сарай. Куда хотите.
— А вы?
— Что я? Вы обо мне не беспокойтесь! О себе я и сам подумаю.
Комиссар стал поспешно одеваться. Но дрожащими руками он никак не мог попасть в рукава. Туалет обоих далеко еще не был закончен, как в сенях раздался топот множества ног. Дверь с шумом растворилась и, держа винтовки наперевес, в комнату ворвалось несколько человек в солдатской одежде и с блестящими погонами на плечах.
— Ни с места! — громовым, как показалось комиссару, голосом скомандовал один из вошедших.
— Руки вверх! — продолжал он, направляя штык в грудь комиссара. Это был Глеб.
Глава П
Наталья Владимировна Воробьева перед самой войной кончала одно из высших учебных заведений в Москве. Шла она прекрасно, и диплом ученого агронома, казалось, был ей обеспечен. Несмотря на близость цели, она легко бросила свои курсы, лишь только грянули первые выстрелы войны. Она поступила на курсы сестер милосердия, которые были открыты при Московском университете. Получив звание сестры, она уехала на Румынский фронт, в один из передовых госпиталей, и со всем пылом юной души отдалась новому делу. А дела было много. После каждого боя на фронтах госпиталь переполнялся новыми и новыми жертвами войны. Тяжелораненые требовали тщательного ухода за собой, а легкораненые — ласки, внимания и нравственной поддержки. Вот и билась Наташа, переходя от койки к койке, из палаты в палату. Однажды, после тяжелого боя, в офицерскую палату, которой заведовала Наташа, санитары ввели раненого в ногу офицера. Его красивое, свежее лицо было бы привлекательным, если бы не глаза. Дерзкие, наглые и самоуверенные, они портили все впечатление. Наташе он сразу же не понравился. Уложив его на свободную койку, она занялась другими ранеными. Между тем из канцелярии принесли свежий цигель и укрепили его над головой вновь прибывшего. «Ротмистр Матвей Карягин», — прочла Наташа меловую надпись на нем.
— Сестра! — раздался резкий голос Карягина. — Сестра, я пить хочу
— Сию минуту. Вот только кончу перевязку.
Наполнив стакан водою, Наташа подала его офицеру. Тот взял, но, не поднося к губам, стал рассматривать покрасневшую девушку.
— Пейте же, — нетерпеливо промолвила она.
— А и хорошенькие же сестры в вашем госпитале! Все как на подбор. Этакое счастье, что я к вам попал! А ведь я было боялся, что попаду к крокодилам и что меня съедят, если не крокодилы в юбке, то скука и тоска.
— Пейте же! Мне некогда. Видите, сколько раненых.
— Ну, полно, полно! Не сердитесь, сестричка,— продолжал Карягин, пытаясь взять Наташу за руку.
— Я не сестричка, а сестра! — побледнела она, отдергивая руку, и, круто повернувшись, отошла от нахала.
— Ого! Какая строгость! — засмеялся Карягин. — Диана, да и только.
Яркий румянец негодования залил щеки оскорбленной девушки. Никто никогда не позволял себе обращаться с нею таким образом. Даже слезинки выступили на ресницах.