Ураган
Шрифт:
Хань Лао-лю поднял занавес над дверью и церемонно пропустил Братишку вперед. Братишка Ян увидел изысканно сервированный столик и изящное убранство комнаты. Взгляд его упал на картины, развешанные по стенам, красные шелковые занавески на окнах, лакированные ширмы и украшенные резьбой карнизы дверей.
Ай-чжэн с улыбкой поджидала гостя возле кана. На ней была кофта из белого шелка, такого тонкого, что он казался сделанным из прозрачных крылышек цикады. Сквозь белую кофту на этот раз просвечивала розовая рубашка. Туалет завершали черные шелковые штаны. Волосы Ай-чжэн
Хань Лао-лю пригласил гостя сесть, а сам, сославшись на непредвиденные дела, вышел.
После третьей чашечки Ай-чжэн стало жарко и щеки ее порозовели, как цветы персика. Она расстегнула верхнюю пуговицу шелковой кофточки.
— Ах! Жарко как! — томно воскликнула девушка и, взяв с подоконника веер из сандалового дерева, поднесла его Братишке Яну. Она подвинулась к нему, хихикнула и попросила:
— Помашите, пожалуйста.
У Братишки Яна сладко забилось сердце. Он быстро раскрыл веер, начал обмахивать ее и так переусердствовал, что сломал пять пластинок. Ай-чжэн припала к столику и покатилась со смеху:
— Ай-яй-яй! Мама! Умру, умру! Какой неловкий, какой смешной!
В одной шуточной народной песенке поется так:
Если женщина смеется — Знай: любовь наружу рвется!Каждая обольстительница отлично знает это. Ай-чжэн же была большим мастером своего ремесла. Развратный японский жандарм обучил ее всем приемам обольщения. А для такого простого деревенского парня, как Ян, особого искусства и не требовалось. Довольно было одного смеха, чтобы кровь у Братишки закипела. Он отшвырнул веер и рывком повернулся к девушке. Ай-чжэн отстранила его, перестала смеяться и кокетливо надула губки:
— Вы с ума сошли! Что вы хотите делать?
Но глаза ее продолжали манить. Братишка Ян схватил ее за руки и потянул к себе.
— Мама! Спаси! — вдруг завизжала Ай-чжэн.
Дверь распахнулась. Вбежали старшая и младшая жены Хань Лао-лю.
— Что здесь такое? — пробасила старшая.
— В чем дело? — пискнула младшая.
Братишка Ян выпустил Ай-чжэн. Она запрокинулась на кан и, падая, с грохотом перевернула столик. Суп, водка, уксус, соя — все полилось на пол, брызнуло на одежду. Даже на обеих жен попало.
Комната наполнилась народом.
После искусно разыгранного обморока Ай-чжэн вскочила и с рыданиями кинулась в раскрытые объятия матери. Но так как слез у нее не было, она все время прятала лицо и, топая по полу босыми ногами, кричала:
— Мама! мама!
Перепуганный Братишка бросился к двери.
— Куда это ты хочешь бежать? — преградила ему дорогу старшая жена. — Презренный трус! Ты задумал издеваться над моим бедным ребенком! Пришел в глухую ночь в почтенную семью и хотел изнасиловать невинную девушку! У тебя только обличье человечье, а внутри ты пес, кровожадный пес! Ей ведь только девятнадцать лет. Она еще нераспустившийся цветок. А ты решил сделать так, чтобы ее нельзя было выдать замуж. Негодяй!
В пылу гнева и возмущения
Когда крики, визг и рыдания дошли до предела, появился Хань Лао-лю. За ним по пятам, как грозный страж преисподней, следовал Ли Цин-шань.
Ай-чжэн бросилась к отцу с криком «папа!» и снова разразилась безутешными рыданиями.
— Пулей тебя убить! — надрывалась старшая жена, вцепившись в волосы Братишки Яна и царапая ногтями его левую щеку.
— Ножом тебя зарезать! — вторила ей младшая жена, проделывая ту же операцию над его правой щекой.
— О… о… у… у… папа! Куда мне от срама лицо девать? — вопила Ай-чжэн.
Хань Лао-лю произносил только один звук «о!..», выражающий полное недоумение и растерянность.
Вся эта четверка представляла отлично сыгранный оркестр.
— Я тебя за человека считал, — проговорил наконец Хань Лао-лю, — я для тебя ничего не пожалел, пригласил обедать в порядочный дом. Вот чем ты отплатил мне, неблагодарный! Поистине у тебя только лицо человеческое, а сердце хищного зверя. Ты покусился на мое дитя! Ведь ты преступил государственный закон! Известно тебе это? Ли Цин-шань!
— Я здесь! — вынырнул из-за его спины управляющий.
— Свяжи этого прелюбодея и отведи в бригаду. Если бригада не примет, вези в уездный город. Поистине небо перевернулось над нашими головами!
Ли Цин-шань и повар связали Братишку Яна и толкнули в другую комнату. Туда же устремились и все домочадцы.
Хань Лао-лю величественно воссел на край южного кана, того самого, на котором Братишка Ян дважды был почетным гостем и перед которым стоял сейчас, как преступник на суде.
— Ты сам скажи: если человек имел преступное намерение изнасиловать крестьянскую дочь, что ему за это полагается? — тоном сурового судьи спросил помещик и для большей убедительности взмахнул над головой Яна палкой, не раз гулявшей по его спине во времена Маньчжоу-го.
Тот молчал.
— Говори! Замок тебе на рот повесили, что ли? — толкнул его в спину Ли Цин-шань.
— Маху дал, немного лишнего хлебнул…
— Идите спать! — сурово повелел домочадцам мужского пола Хань Лао-лю и, обернувшись к женщинам, уже более милостиво добавил: — Вы тоже ступайте. Ты, Ай-чжэн, поди отдохни, бедняжка. Время позднее. Не огорчайся. Отец рассчитается за тебя. Ступай!
Все разошлись.
— Теперь принеси кисть и бумагу. Запишем его показания, — приказал помещик управляющему.
Ли Цин-шань принес бумагу, кисть и развел тушь. Хань Лао-лю присел к столику и, ни о чем не спрашивая Яна, быстро составил «показания» и передал бумагу управляющему:
— Тут все записано, что он мог бы сказать. Прочти ему и пусть приложит палец.
Управляющий почтительно принял бумагу и огласил:
«Я, Ян Фу-юань, в полночь ворвался в дом к жителю деревни крестьянину Хань Фын-ци. Увидев его дочь Хань Ай-чжэн, я хотел совершить караемое законом преступление. Она оказала мне сопротивление. Тогда я насильно обнял ее и стал целовать. Все это истинная правда».