Ураган
Шрифт:
— У него есть сбережения.
— А кем он будет работать? — осмелился спросить старик Лусеро, хотя знал, что предложения Лестера Мида почти всегда были приказами. — Вы не помогли нам в истории с сиреной, а теперь хотите отнять у нас Лино.
— Работу выберет себе по душе. Важно не забыть гитару и научиться играть, как настоящие музыканты.
Старик Лусеро, который уже приготовился заявить, что не отпустит сына, почувствовал себя польщенным. Отцовское тщеславие — самое сильное из всех возможных форм тщеславия. Донья Роселия застыла, уйдя в себя; она зажмурилась, чтобы не видеть даже мысленно гитару Лино — ведь в ней запрятана
— Для начала хорошо бы, чтобы донья Лиленд дала ему несколько уроков, размеренным голосом сказала донья Роселия. — Аделаидо совсем плох, а без детей человек скорей умирает. Без детей, самого дорогого, что у нас есть, человек начинает себя чувствовать лишним в жизни, а это все равно что знать свою смерть. Дети нас греют, мистер Мид…
— Да, Лиленд может научить его читать ноты; но потом ему надо уехать.
XIV
Аделаидо Лусеро, пришла твоя смерть! Готовься в последний путь! Тебе уже не дадут отсрочки. У детей свои дети. Роселия состарилась, тут уж ничего не поделаешь, состарилась, одряхлела. А сам ты, несчастный старик, во власти ревматизма, болячки сырого побережья, которая донимает, давит, как вьюк, притороченный к седлу.
Когда его оставляли одного, он хныкал, точно малый ребенок. И чесался без конца. Вот и сейчас долго скреб голову. Потом решил посмотреть, кто есть в доме. С большим трудом вытянул шею. Кто там есть? Роселия. Ладно, пусть будет Роселия… Он бы хотел видеть кого-нибудь из детей. Раньше всегда тот либо другой был рядом, чего-нибудь просил. Самый ласковый был младший, Росалио Кандидо — его все еще звали Ящеркой… Но сегодня вечером на лодках, украшенных бумажными цветами и гирляндами из листьев, при ярком свете ламп, праздновали открытие фабрики банановой муки.
Лестер Мид, Лиленд и все остальные то и дело запускали руки в корытца, где скапливался драгоценный порошок. Шкивы неустанно вращались, а приводные ремни, подобно длинным змеям, передавали движение машинам — все это питал мотор в полторы лошадиных силы.
— Я умру, Роселия. Аделаидо Лусеро умрет, так и не узнавши правды! Эта история с кооперативом, этот союз наших парнишек с сумасшедшим Швеем (для старика Лусеро в имени «Лестер Мид» крылся подвох), — дело нечистое. Я знаю, что говорю, Роселия. Дело нечистое. Я все знаю до потрохов. Ты меня не убедишь, что на жалкие их барыши можно такого понастроить. И даже обзавестись мельницей. Дело нечисто.
— Ну, заладила сорока Якова!
— Нет, Роселия, этот человек запродал душу дьяволу, не иначе. Вспомни, как мы с ним познакомились. Он продавал… Что бишь он продавал?.. Не важно. Его громовой хохот слышен был издалека… «А-ха-ха-ха!» Спал, где настигала ночь, и спал голодным — тут и я мог бы посмеяться.
На мельнице звучала маримба[32], принесенная из селения. И несколько парочек уже танцевали в патио на ковре из сосновых игл. Мид обвил руками стан Лиленд. Вальс. Лиленд упивалась мыслью, что ее любит такой мужчина. Она была счастливей всех других женщин, кто бы их ни любил, потому что ее возлюбленный был человек необыкновенный. Лиленд льнула к мужу, хотела, чтобы он прижал ее к сердцу. И Лестер нежно обнимал ее — как невесту, с которой танцуешь в первый раз. Он любил Лиленд за то, что она выбрала его, когда он был просто Швей, живописный продавец «всего,
— Они не тратят заработанного, Аделаидо, говорю тебе. В этом все согласны. Все добытое трудом они хранят и из нажитого берут только самое необходимое.
— Рассказывай небылицы! Мельница влетела в копейку, и за кобыл он тоже не яичной скорлупой платил. Я уж не говорю про покупку земель у Фуетэ и Хар- ринов; про вагоны на железной дороге, которые ничего не перевозят, но всегда к его услугам… Все это стоит денег, Роселия, и тут не обошлось без дьявола — нечистый будет подсыпать ему золота, пока не пробьет его смертный час.
— Может, что и есть… — пробормотала донья Роселия. — Но кому грех злословить о нем, так это нам. Поглядеть только, как он любит наших мальчишек, как заботится о них. Да ты вспомни, как он вернул Хуанчо жене и детям!
— Я отхожу, отхожу! Прежде чем вручить душу богу…
— Ты еще не умираешь, нечего сводить счеты…
— Выслушай меня, жена. Перед кончиной я хочу, чтобы мои сыновья поклялись на распятии, что они не заключали и никогда не заключат союза с дьяволом.
— Хорошо, попросишь их дать клятву…
— Нельзя ли сегодня, Роселия?
— Сегодня они на празднике, и мы не станем мешать им веселиться из-за твоего унылого завещания. Подумай о своих внуках, чудных ангелочках, и пере- стань толковать про сатану.
— А что, если» их имущество — краденое и в один прекрасный день моих мальчиков засадят в тюрьму за воровство?
— Будет доказано, что они не виноваты.
— Доказано… Пока суд да дело, их будут держать за решеткой как сообщников…
— Не забивай мне голову. Теперь еще тюрьму выдумал! Лучше пусть свяжутся с дьяволом.
— Жена!
— Ладно, ни дьявола, ни тюрьмы. Но ты сам виноват, забиваешь мне голову. Нет ничего хуже языка — с языка стариков течет либо яд, либо мед!
— Кто мог бы разъяснить дело, так это мистер Розе. Мы с ним приятели, и он иногда сюда наведывается. Плохо, что меня так скрючило и я похож на засохший куст дурмана. Сдается мне, мистер Розе со мной не прощается, чтобы меня не утруждать — мне ведь и головой-то пошевелить больно.
— И все-таки спросишь у него… Когда случилось несчастье с Лино, он приходил, вникал.
— Спрошу… У родителей за детей всегда сердце болит, даже если дети стали верзилами… Оберегать их надо от тюрьмы и от лукавого… Пусть работают честно, как их отец, но только на своей земле, свободные, пусть продают собственный урожай.
— Так оно и есть, грех жаловаться.
— Да, они добились своего, однако… Не тяни меня за язык, Роселия. Добились, говорю, но поди знай, вдруг все это краденое или досталось от чертей — неизвестно, что хуже…
В эту ночь воздух был полон зеленых светящихся точек, словно у банановой рощи под жарким небом раскрывались бесчисленные глаза-светильнички. Старики Лусеро смотрели, как празднично сверкает дом Мидов — под охраной деревьев, которые взбирались наверх до середины холма, а потом располагались между низиной, где была мельница, и «Семирамидой» наверху.