Урановый рудник
Шрифт:
Он снял с вешалки брезентовый плащ и натянул его на плечи. Плащ был ему велик; видимо, отец Михаил отличался крупным телосложением. В углу у двери стояли резиновые сапоги приблизительно сорок пятого размера. Алексей Андреевич с сомнением покосился на эти исполинские бахилы и решил: бог с ними, с модельными ботинками, пускай пропадают. Ботинок, конечно, жаль, но личный советник Патриарха не должен выглядеть пугалом, сбежавшим с заброшенного огорода…
Возле калитки опять ошивался Могиканин. Калитка была приоткрыта — вчера вечером, уходя, Завальнюк забыл закрыть ее на щеколду, — но деятельный поросенок, видимо, не признавал легких путей и потому в поте своего пятачка сооружал подкоп под забор буквально в полуметре от калитки. Это было тем более странно, что в
— Глупый ты зверь, Могиканин, — сказал ему Алексей Андреевич. — Ведь всех своих сородичей пережил, а все равно дурак-дураком…
Могиканин повернул к нему перепачканный землей пятачок и деловито хрюкнул: отвали, мол, дядя, не мешай; ты здесь человек посторонний, а мне много успеть надо, покуда хозяин не вернулся…
— Как есть дурак, — сказал Холмогоров.
Поросенок хрюкнул и вернулся к прерванному занятию. В его хрюканье Алексею Андреевичу почудилось знаменитое «хр-р-р — тьфу!», а измазанная землей поросячья рожица как две капли воды походила на обманчиво простодушную физиономию заготовителя пушнины.
Это сравнение слегка позабавило; впрочем, веселого тут было мало, и то обстоятельство, что Завальнюк начал мерещиться ему средь бела дня, лишь укрепило Холмогорова в намерении как можно скорее переговорить с участковым и расставить все точки над «i». Прикрикнув на поросенка, который в ответ обиженно хрюкнул и засеменил прочь, советник Патриарха едва не по локоть засунул руки в карманы огромного и бесформенного брезентового балахона и широко зашагал в сторону управы, ориентируясь по заметной издалека линялой, ветхой трехцветной тряпке — флагу Российской Федерации, вывешенному над крыльцом вместилища власти.
До управы он добрался без приключений, все так же решительно взошел на шаткое скрипучее крылечко, миновал узкий, плохо освещенный коридор, где под ногами на разные голоса скрипели и ныли рассохшиеся половицы, и громко постучал в дверь, сомнительно украшенную пожелтевшей от времени табличкой «Милиция».
— Подите к черту, я занят! — послышалось из-за двери.
Холмогоров готов был дать голову на отсечение, что голос принадлежал не Петрову.
Краем глаза он заметил, что дверь с табличкой «Приемная», за которой, по идее, скрывался глава местной администрации Семен Захарович Потупа, слегка приоткрыта. Ему показалось даже, что он заметил в щели любопытно поблескивающий глаз, пониже которого виднелось что-то вроде вислого, прокуренного, уже начавшего седеть уса, но он не обратил на это внимания: сейчас была очередь Петрова.
Проигнорировав недвусмысленное предложение убираться к черту, Холмогоров толкнул дверь и решительно шагнул через порог.
В следующее мгновение он остолбенел, до глубины души пораженный представшей его взору чудовищной, невообразимой, не лезущей ни в какие ворота картиной.
Глава 10
Жутковатые приключения того непомерно долгого и богатого на неприятности дня не испортили Петру Ивановичу Завальнюку аппетита. Вернувшись от Холмогорова, он повесил на гвоздь брезентовую куртку, пристроил сверху свою несуразную — издали видать, что городская, — шляпу с накомарником, умылся, крякая, на крыльце и с удовольствием отужинал от щедрот тетки Груни. То обстоятельство, что эти щедроты были не менее щедро оплачены из его собственного кармана, Петра Ивановича, казалось, нисколько не смущало. За ту же сумму при ином стечении обстоятельств он мог бы получить набитый соломой матрас вместо пуховой перины и пустые щи из свекольной ботвы, приправленные воркотней недовольной хозяйки. Но обстоятельства сложились именно так, а не иначе, и произошло это благодаря непревзойденному умению Петра Ивановича выбирать квартирных хозяек, соседей по купе и вообще людей, которые могли скрасить ему существование. Одним словом, Петр Иванович умел неплохо устраиваться в жизни, что не раз с завистью отмечали его сослуживцы.
Ужин тетка Груня подала немудреный,
Тут уж похвалы Завальнюка перешли в бурный восторг с восклицаниями, прижиманиями ладоней к сердцу и закатыванием глаз к потолку. Устоять перед таким напором было делом немыслимым, и спустя всего две минуты тетка Груня уже сидела за столом с граненой стопкой в руке.
Самогон также оказался превыше всяческих похвал — чистый как слеза, душистый от лесных трав и такой крепкий, что им можно было разжечь даже самые сырые дрова. Впрочем, употреблять сей чудный напиток для разжигания каких-то дров было бы попросту грешно; это был чудодейственный бальзам, о чем знавший толк в спиртном Петр Иванович не преминул уведомить тетку Груню.
Пить Завальнюк умел, поскольку этого требовала его работа, но бальзам тетки Груни оказался так хорош и брал так мягко, исподволь, что уже после четвертой стопки Петр Иванович перестал считать выпитое и следил только за тем, чтобы тетка Груня от него не отставала.
Посему, когда Петр Иванович добрался наконец до своей кровати, он был уже изрядно навеселе. Тетка Груня к этому времени уже спала, оглашая весь дом и добрую половину поселка богатырским храпом, от которого, казалось, вибрировали оконные стекла. За печкой буколически верещал сверчок, из-за сосновых досок, которыми была обшита стена, доносилось размеренное скрежетание челюстей жучков-древоточцев. Где-то далеко, на самом краю поселка, раздавалось пьяное пение — народ все еще праздновал прибытие катера и наступившее в связи с этим оживление в работе местного магазина; смерть Степана и Гришки Егорьевых, как водится, не слишком испортила праздничное настроение, тем более что жили они вдвоем и голосить по ним было некому.
По идее, Петру Ивановичу сейчас нужно было сесть и основательно обдумать все, что он увидел и узнал за сегодняшний день, попытаться увязать разрозненные факты в стройную, непротиворечивую систему. Факты, однако, не хотели выстраиваться в систему даже на трезвую голову; теперь же, после самогона тетки Груни, Петр Иванович мог думать только об одном — как бы ему спокойно, без приключений, в целости и сохранности донести свою голову до подушки.
Укоряя себя за невоздержанность, заготовитель подошел к кровати, поставил керосиновую лампу на табурет у изголовья — электричества опять не было, и никто не знал почему — и протянул руку, намереваясь откинуть лоскутное покрывало. Протянутая рука повисла в воздухе; Петр Иванович замер, глядя в круглые глаза мертвой лисьей головы, сверкавшие в свете керосиновой лампы каким-то дьявольским, почти живым блеском.
Голова лежала на подушке, скаля мелкие острые зубы, и вокруг нее по белоснежной наволочке расплылось пятно, в свете лампы казавшееся черным. Зрелище было, мягко говоря, неприятное; к тому же теперь надо было искать другую подушку.
Поймав себя на этой дурацкой мысли, Петр Иванович покачал головой: порой только диву даешься, что приходит человеку на ум в такие вот моменты! Это же надо было сообразить — подушка!
Тем не менее мысль эта, при всей ее неуместности, помогла Завальнюку справиться с испугом. Что должна означать подброшенная в постель лисья голова, Петр Иванович не знал, но догадывался, что ничего хорошего подобный подарочек ему не сулит. Конечно, и вот эта голова, и следы «оборотня» в огороде местного приходского священника могли быть просто шуткой какого-нибудь местного остряка, вздумавшего хорошенько пугнуть наивных горожан просто смеха ради, чтобы было о чем рассказать приятелям за бутылкой вина. Однако в свете других известных Петру Ивановичу событий и фактов шуточка эта вовсе не выглядела такой уж безобидной.