Уриель Акоста
Шрифт:
Расплывчатые буржуазно-либеральные идеи писателей «Молодой Германии», сыгравшие известную политическую роль в общественной жизни Германии в 1830 годах, к началу 1840 годов все более вырождались; многочисленные споры, возникавшие в среде младогерманцев, превратились в беспринципную литературную склоку. Энгельс дал в 1842 году следующую картину разложения этого литературного направления: «„Молодая Германия“ вырвалась из смуты бурной эпохи, но сама осталась одержимою этой смутностью. Идеи, бродившие тогда в головах в неразвитой и неясной форме и осознанные позже лишь с помощью философии, были использованы младогерманцами для игры фантазии. Этим объясняется неопределенность и смешение понятий, господствовавшие среди самих младогерманцев… Фантастическая форма, в которой пропагандировались эти воззрения, могла лишь способствовать усилению смуты. Внешним блеском младогерманских произведений, их остроумным, пикантным, живым стилем, таинственной мистикой, которою облекались главные лозунги, вызванным ими вырождением критики и оживлением беллетристики они вскоре
2
Маркс и Энгельс. Сочинения, том II, стр. 252–253.
В этот период кризиса и разложения «Молодой Германии», как литературного направления, Гуцков и перешел к драме и в этой области он, перед своим окончательным примирением с существующим обществом, создал еще несколько значительных произведений. Они, правда, не достигают революционной силы драм Георга Бюхнера; но все же резко возвышаются над бездарными мещанскими комедиями и многочисленными «трагедиями рока» эпигонов-романтиков в 1820–30 годах. Новизна и сила драматических произведений Гуцкова состояли в том, что в них ставились животрепещущие вопросы современности. Еще главный теоретик «Молодой Германии» Людольф Винбарг предъявил новой драме три требования: народность, актуальность и национальное содержание. Из этих трех требований Гуцков делал особое ударение на втором, то есть на современности тематики и ее трактовке.
Так как нашей целью является характеристика основной и лучшей драмы Гуцкова «Уриель Акоста», то нам нет надобности в перечислении и анализе всех предшествующих пьес автора: мы остановимся вкратце лишь на двух важнейших из них — на так называемых «литературных драмах», предшественницах «Уриель Акоста». Мы имеем в виду «Ричард Сэвэдж» и «Прообраз Тартюфа». В обеих этих драмах Гуцков, как и в «Уриель Акоста» изображает трагедию передовой для своего времени личности, вступившей в борьбу с предрассудками и реакционными воззрениями (литературными, политическими и философскими). Во всех трех драмах автор пытается использовать сцену как место пропаганды младогерманских либерально-буржуазных идей, превращая их носителей (писателей Сэвэджа и Мольера и мыслителя Акоста) в какие-то надвременные, вечные образы благородных протестантов.
Первая из этих драм «Ричард Сэвэдж» (1839) посвящена английскому поэту начала XVIII века, автору известных в свое время стихотворений и пьес. Ричард Сэвэдж — незаконнорожденный сын не признающей его аристократки. Вся жизнь поэта — борьба за признание его матерью, борьба против общественных предрассудков, но борьба эта безуспешна. Он попадает в тюрьму, где и умирает.
Во внешнем построении драмы Гуцков следовал биографии Ричарда Сэвэджа, данной в известной книге Самуэля Джонсона, посвященной этому поэту; но исторические данные служили Гуцкову только канвой: на основе ее он подверг личность поэта значительным и принципиальным изменениям — как это, впрочем, имеет место во всех историко-литературных и исторических драмах Гудкова. Ричард превращен в проповедника младогерманских либеральных идей, он чувствителен, исполнен мировой скорби и мало активен. Лишь местами он возвышается до резких осуждений общественной лжи буржуазно-аристократической Англии, например, в четвертой сцене четвертого действия, когда он говорит: «должен наступить день, когда люди будут видеть друг друга насквозь, как будто бы тела их из хрусталя, и всякая хитрость, всякая ложь, всякое насилие, как на словом, так и в помыслах, рассыпается, как пена».
Очень много для понимания того, как Гудков определяет роль литературы и искусства в обществе, дает другой герой пьесы, английский писатель того же времени, Ричард Стиль. Уже Сэвэдж изображен бунтарем против «неестественности» придворных классицистов, показан как сторонник шекспировской правдивости и естественности. Ричард Стиль же, пользующийся особенным сочувствием автора, выступает в качестве поборника буржуазно-либеральных свобод; причем не случайно Гуцков выбирает глашатаем своих воззрений именно компромиссного Ситля с его вечным расшаркиванием в сторону «золотой середины». Младогерманский либерал старался найти себе предшественников в истории. Это не значит, что в драме совершенно нет критики; борясь против испорченности дворянства, Стиль в то же время прекрасно понимает, что и новый буржуазный мир не правдив и он с горечью в сердце убеждается в невозможности чистой истины. Когда ему приходится выступать против матери Сэвэджа, он видит, «что в этом мире немыслима правда, за которой не скрывалась бы, пусть минимальная, эгоистическая заинтересованность». В тех случаях, где характеризуется испорченность дворянского общества (родственники матери Сэвэджа и т. д.), автор дает иногда резкую критику его, противопоставляя естественность и правдивость неестественности и предрассудкам.
В начале 1840 годов Гуцков написал несколько драм и комедий, не имевших, однако, успеха («Вернер», «Графиня Эстер», «Паткуль», «Пугачев», «Школа богачей» и другие). Неудача этих пьес совпадает с кризисом творческого пути их автора. В 1843 году он выпустил историческую комедию «Косица и меч». Центр тяжести здесь перенесен на искусственную интригу и завязку, как у французского драматурга Скриба. Но эта попытка также не удалась, и в следующем году Гуцков возвращается вновь к «литературным драмам» и опубликовывает крупную историческую пьесу «Прообраз Тартюфа» (1844), в которой показана борьба Мольера вокруг постановки его известной комедии. В этой пьесе значительно больше конкретного захватывающего материала, чем в «Ричарде Сэвэдже». Столкновения драматурга XVII века с поповщиной, цензурой, абсолютизмом и т. д. не утратили актуальности и в эпоху «Молодой Германии». Пьеса изобилует намеками на современную Гуцкову жизнь (романтическая реакция Фридриха Вильгельма IV, усиление цензуры, запрещение оппозиционной литературы и т. п.). Гуцков правильно трактует образ Тартюфа, давая его не только в семейном, но и гораздо шире — в государственно-политическом плане. Борьба Мольера за постановку комедии завершается его победой. И тем не менее Гуцков заканчивает свою пьесу пессимистически: Тартюф превращен в образ, который вечно будет существовать на земле.
Мы остановились на «Ричарде Сэвэдже» и «Прообразе Тартюфа» потому, что они по своей идейной направленности и по форме своего построения являются непосредственными предшественниками трагедии «Уриель Акоста», написанной в 1846 и изданной в 1847 годах. Она представляет собою драматическую переработку новеллы Гуцкова под заглавием «Амстердамский саддукей».
Главным героем трагедии является, как и в названных пьесах, историческая личность — именно мыслитель XVII века Уриель Акоста (правильнее Дакоста) [3] . Он родился в 1580–85 годах в Португалии и умер в 1640 году в Амстердаме. Отец его, Бента Дакоста принадлежал к зажиточному еврейскому роду, получившему дворянство и перешедшему в католичество. Предки Уриэля Акосты в течение целого ряда столетий жили на Пиренейском полуострове. После вытеснения оттуда мавров начались сильные преследования евреев, а в 1492 году был издан эдикт о безусловном изгнании тех, кто не примет католичества.
3
См. о нем очерк И. К. Луполла в его книге: «Историко-философские этюды». Москва, 1935, стр. 7–57.
Началось массовое насильственное крещение евреев (получивших название «марранов»). Эти марраны и потомки их продолжали находиться под наблюдением инквизиции, подозревавшей их в тайном сочувствии иудаизму. В связи с этими гонениями в XVI и XVII веках очень усилилась эмиграция марранов из Испании и Португалии, главным образом, в Нидерланды, где они, особенно после нидерландской революции, пользовались довольно широкой свободой. Сюда, в Нидерланды (Амстердам) в XVII веке эмигрировало и семейство Мигуэля Спинозы и Уриеля Акосты.
В Амстердаме еврейская община пользовалась широким самоуправлением. Все вопросы религии решали раввины, и их постановления были строго обязательны для всех членов общины. Но сама еврейская община Амстердама по своему культурному уровню и социальному составу была далеко не однородной. Выходцы из Испании и Португалии (марраны), которые теперь отбросили навязанное им католичество и перешли в иудейство, обладали богатой культурой южноевропейского Ренессанса, знали романские (и часто латинский) языки и, наоборот, не знали еврейского языка и не соблюдали строгого ритуала восточных переселенцев (ашкенази). Бывшие марраны (которые теперь назывались сефарди) составляли преимущественно богатый патрициат, в то время как раввинат по преимуществу вербовался из ашкенази. В трагедии Гуцкова типичным представителем патриция — сефарди является отец Юдифи, Манассе, а фанатиками раввинами — Сантос и Бен-Акиба.
Уриель Акоста до переселения с семьей в Амстердам учился в Коимбрском университете в Португалии; по окончании его в 1608 году у него усилились религиозные сомнения, и между 1612 и 1616 годами он тайно уехал с матерью, четырьмя братьями и сестрой в Амстердам, где перешел в иудейство. Один из братьев его скоро сделался совладельцем банка в Гамбурге, куда Уриель Акоста временно переехал; здесь им был выпущен первый его памфлет против «преданий» в еврейской религии. Затем, около 1623 года, он написал книгу против загробной жизни и бессмертия души. Так как эта книга являлась вызовом раввинам и всем верующим, то по поручению раввина против нее выступил Самуэль Дасильва (также изображенный в трагедии Гуцкова), и на основании этого ответа Акоста был подвергнут торжественному отлучению.