Урок немецкого
Шрифт:
— Ничего на выйдет, — сказал художник.
— Почему не выйдет? — спросила сестра, а художник:
— Я обжегся.
— Правда, обжегся? — спросила сестра, а художник:
— И надолго.
Гроза уже достигла полуострова, и мне бы следовало, как водится, описать вспышки молнии и все разновидности грома, сиротливую затерянность кабины у подножия дюны, я мог бы рассказать, как под натиском ветра стонут стропила, потрескивают половицы и на окне осыпается замазка: ведь грозы, рождающиеся в море, у нас частое явление.
Но в моей памяти сохранилась не столько гроза, сколько заявление сестрицы, что по этой кабине давно уж не гуляла метла или рука заботливой хозяйки; она установила это при вспышках молний, и в том, что никому бы не задалось,
А Ютта? Ютта забралась с ногами на топчан и, показывая в улыбке ослепительные зубы, глаз не сводила с Адди, а тот растерянно позволял перегонять себя с места на место. Он и рад бы свое слово сказать, а всего охотнее, думается, наступил бы на мелькающую щетку, да еще притопнул бы ногой, однако предпочел молчать и покорно подчинялся распоряжениям Хильке.
Я отчетливо помню, как он вздрогнул от испуга, когда снаружи постучали, когда в шум и грохотанье грозы вторглись эти гулкие удары; мы растерянно переглянулись, не решаясь открыть, и, хоть у самого порога стоял Адди, засов в конце концов отодвинул художник. А как только он выпустил ручку, ветер шваркнул дверью о стену кабины.
На сером фоне песчаных дюн, в треплющейся по ветру накидке, освещенный зигзагами молний, перебегающими по его лицу, застыл перед входом отец, показавшийся мне в тот миг осанистой нечистью, этаким неуклюжим порождением дождя; мы напрасно гадали, что его сюда привело, ибо входить он не собирался и только значительно молчал, должно быть забавляясь нашим испугом и тревогой, и вдруг беззвучным голосом произнес:
— Зигги!
— Здесь! — отозвался я и бросился к нему со всех ног, а он, высунув руку из накидки, схватил меня за кисть и потащил наружу, а затем без слов повернулся и поволок на дамбу под проливным дождем.
Ни упреков. Ни угроз. Я слышал только его посапывание и чувствовал железную хватку руки, злобно сжимавшей мне кисть, когда мы, спотыкаясь, пробирались через дюны и поднимались на дамбу, где лежал его служебный велосипед. Отец за все время ни слова не произнес, а я не смел ничего сказать, так как страх, опережая события, подсказывал мне, что предстоит; слова бы ничего не изменили, а потому я, скорчившись, сидел на раме, цепляясь за нее изо всех сил, тогда как он, протащив велосипед вперед, сел и умудрился, ни разу не слезая, проехать под грозой всю дамбу. Я знаю, чего это ему стоило, каких сил и какого внимания. Я слышал, как он сопит и задыхается над моим ухом, слышал, как он кряхтит, борясь с сильными порывами ветра. Хоть бы он выбранил меня! Хоть бы, вытащив из кабины, отвесил мне изрядную плюху, мне и то было бы легче и я смирился бы с терзавшим меня страхом. Но отец молчал как убитый, он казнил меня своим молчанием, которое возвещало неизбежную кару. Таково было его обыкновение — уведомлять обо всем наперед, все заранее предуказывать, он не признавал сюрпризов и, когда ему по должности полагалось «принять меры», редко делал это без предупреждения: «Внимание! Я принимаю меры!»
Итак, мы молча ехали по дамбе и по кирпичной дорожке к дому. У крыльца он дал мне соскочить и движением указательного пальца повелел отвести велосипед в сарай, а как только я вернулся, снова схватил за руку и поволок в дом. Сбросив на ходу накидку и избегая встречаться со мной взглядом, словно опасаясь, как бы его собранное в кулак огорчение или ярость не разрядились раньше времени, он последовал за мной наверх, где уже горел свет.
С тех пор как моего старшего брата Клааса забрали как самострела, я жил в нашей комнате один;
Отец втолкнул меня в комнату. Он выжидательно поглядел на Гудрун, которая не шевелясь смотрела на меня откуда-то издалека. Он долго ждал, пока не решился произнести:
— Вот он! — а потом, всем своим видом являя крайнее усердие, прошел через комнату, вопросительно поглядел на мать, вытащил из-под кровати палку, снова вопросительно глянул на мать и, вернувшись ко мне, приказал: — Скинь штаны!
Я знал, что это последует, но не стал предупреждать события, а тут снял штаны, подал ему и смотрел, как он тщательно разглаживает рукой мокрую тряпицу до того, как положить на стол, и все еще не нагнулся, дожидаясь приказа «Нагнись!», а потом уперся ладонями в трясущиеся ляжки и мгновенно выпрямился, еще до того как на меня обрушился первый удар.
С осуждающим и даже удивленным видом опустил он палку, искательно посмотрел на мать, словно извиняясь за мое малодушие, но она и тут не шелохнулась. Палка снова взлетела в воздух, я нагнулся, подобрал голый зад и, сцепив зубы, искоса глянул на мать, но снова с молниеносной быстротой увернулся от удара. Сделав два шага для разминки, слегка потер зад и снова нагнулся под занесенной палкой. На сей раз я твердо решил вынести удар, но еще до того, как палка, жужжа, опустилась, гвозди на полу ожили, раки вцепились мне в подколенки, альбатрос рубанул меня по затылку — тут уж ничего не поделаешь: я рухнул на колени и заревел.
Этого мать, видно, от меня не ожидала, она пробудилась от оцепенения, опустила руки, смерила меня усталым, презрительным взглядом и, утратив всякий интерес к наказанию, вышла из комнаты. Отец озадаченно проводил ее взглядом, бросился было за ней и даже что-то пробормотал вслед, но мать уже миновала коридор и заперлась в спальне — слышно было, как ключ повернулся в замке.
Что еще оставалось ему, как не пожать плечами. Он смущенно поглядел на меня; я уловил в этом какой-то шанс, жалобно улыбнулся ему, продолжая хныкать, и даже отважился подмигнуть с видом сообщника, радующегося, что миновала опасность, но без особого успеха — у меня получилось что-то вроде гримасы; отец посмотрел на часы, без всякого желания ухватил меня за рубашку и поволок к столу. Он надавил на меня и аккуратно, всем туловищем уложил на стол. Я слегка отжался. Он снова надавил. Я слегка отжался. Он ребром ладони стукнул меня по затылку. Я взметнулся на столе и слегка отжался. Под лицом у меня лежала полотняная голубая морская карта, здесь простирались океаны, где я господствовал в мечтах, разыгрывая грандиозные морские баталии, здесь одержал я победу у Лепанто и у Трафальгара, здесь повторил Скагерракский бой, а также Скапа-Флоу, Оркней и Фолклендскую битву, тогда как сейчас, точно потерпевший крушение, с изодранными парусами влачился по следам своих воображаемых побед.
Я, признаться, не ожидал, что уже первый удар причинит мне такую обжигающую боль, тем более что палкой орудовали без азарта и даже с некоторой досадой, но уже от первого удара у меня вздулся на сиденье кровоподтек; я так и взвился, но левая рука отца опять придавила меня к столу, погрузив в бездонное палящее море боли и унижения, тогда как правая занесла палку и опустила, но как-то рассеянно, хоть и с достаточным эффектом. И поскольку я на каждый удар отвечал сухим, пронзительным и даже чуть преувеличенным воплем, отец нет-нет прислушивался к тому, что делается в коридоре, ожидая появления матери, — ведь он моими криками щедро компенсировал ее давешнее разочарование.