Услышь меня, чистый сердцем
Шрифт:
Меня в прокуратуре спрашивали об этом студенте, но я не знаю даже его фамилии. Спрашивали, общался ли Стас с ним. Но я и этого не знаю. А у Васькова узнавать не буду.
Получила я вчера письмо из Томска от А. Филатова [3] . Мудреное такое письмо. Его интересует, приеду ли я в Черепанове 13 апреля.
Без Вашего на то согласия я не поеду.
И Попков мне говорил: «Не надо». В прокуратуре тоже не советовали.
Моя душа рвется к Вам.
3
Филатов —
Хожу в ту маленькую церковь на Арбате, где заочно отпевали Стаса. Меня крестили в этой церкви.
Я постоянно во власти одной и той же мысли — как же это могло случиться?
Все же хорошо было. Особенно в последнее время — все было отлично. Судьба..
Стасик мне как-то сказал: «Я переверну всю твою жизнь». Воистину — перевернул. Сейчас я работаю в штате «Мосфильма», играю несколько хороших ролей в Театре-студии киноактера, но снится мне Театр Вахтангова. Такие прекрасные сны бывают! Часто вижу во сне Стаса. И не хочу просыпаться. Я сны записывала в дневник. Теперь дневники в прокуратуре. В подсознание лезут, чужие мысли подсматривают — маразм какой-то.
Заходила ко мне несколько раз Нина Русланова. Однажды звонит и говорит: «Валя, что это такое? Что за бред? Меня вызывают в прокуратуру. Я отказалась». А потом звонит и плачет: «До каких пор будут память Стаса порочить?»
Я не знаю, до каких.
Лишь бы память о нем светла у нас была, у тех, кто его бесконечно любит. До свидания, Александра Александровна.
Будьте здоровы.
Вы для меня очень родной человек.
С уважением — Валя М.».
…Александра Александровна продолжает диалоги с судьей, прокурором, адвокатами и все больше и больше путается. Это понятно. Очень нервничает. Не надо было в день рождения сына приходить в суд.
Вдруг обрушилась на Проскурина: «Слышал бы Слава, что вчера Проскурин говорил о нем, а сын восхищался Проскуриным».
О Стасе Проскурин не сказал ни одного дурного слова, он говорил только о событиях того трагичного дня — 13 апреля 1978 года.
Мне стало очень больно, когда Александра Александровна стала говорить, что Нина Русланова совсем плохо относится ко мне. У нас с Ниной свои отношения, довольно сложные, но я не верю тому, что Нина может обвинять меня. Я много раз просила судью вызвать ее в суд. Нина хорошо знает и Стаса, и меня. Но она не приходит.
Но кто же поссорил нас с Александрой Александровной? Марьин, друг Стаса, летал в Сибирь. Я провожала его. Просила положить на могилу букет из двадцати четырех роз.
Вернувшись, Марьин сказал, что Александра Александровна расстроена тем, что после похорон я ни разу не была у них. Теперь, в суде, мать Стаса убежденно говорит: «Малявина не любила сына. А Слава любил только Малявину». На вопрос о письмах Стаса к ней Александра Александровна отвечает, что никакие писем у нее нет. Дескать, пропали они.
Уверена, что его дневники и рассказы, которые отняли у меня
В дневниках и в письмах к матери отразился душевный дискомфорт Стаса. Последнее письмо, недописанное, осталось у меня, и я его помню наизусть.
«Матушка родная, здравствуй!
Хотел написать тебе письмо, как только получил посылку, да как-то все не мог собраться. Замотался я вконец. Уже не хочется никакого кино, ни театра, ничего. Четыре дня в неделю я разъезжаю по разным городам, бесконечные ночи в вагоне, а с утра — съемки.
Приезжаю в Москву, тут спектакль.
И так без конца. Просто из сил выбился. Обещал тебе приехать на несколько денечков — не получается. Хоть бюллетень бери».
На этом письмо обрывается. Начальные строки остались в большом блокноте, — где мы со Стасом письменно размышляли о Великом Инквизиторе.
Не увидели при обыске красный блокнот. Многое, слава Богу, не увидели. Я все бережно сохранила.
Вот ведь письма у Александры Александровны пропали. Может быть, и не пропали, но, по всей вероятности, гражданскому истцу нужно, чтобы они пропали.
Вернувшись из Сибири, Марьин рассказал, что был в гостях у отца Стаса и тот передал мне 25 рублей.
Мы с Марьиным были у Алексея Петровича после похорон Стаса. Дом его мне показался очень интересным. Действительно, книг видимо-невидимо, они аккуратно сложены, поставлены на полки. На письменном столе — папки, тетради, бумаги. Дом просторный, ничего лишнего.
У Алексея Петровича замечательное лицо.
Красивые у Стаса родители, и он был красивый.
Александра Александровна на судебном заседании даже сказала: «Слава любил отмечать свой рост, любовался своей фигурой. Было чем любоваться!»
В доме Алексея Петровича мне стало спокойно. «Как же так случилось, мэм?» — на английский манер обратился он ко мне.
Разговаривали мы с ним минут сорок. Марьин торопил меня. Наверное, мать Стаса не должна была знать, у кого мы.
Мне не хотелось ухолить. Атмосфера в доме Алексея Петровича показалась мне такой знакомой. Может быть, оттого, что Стас мне много рассказывал об отце и его доме. А еще — что-то от Александра Грина было в самом Алексее Петровиче.
Марьин давал мне знаки, что надо идти. Мы ушли. Теперь он привез презент от Алексея Петровича! Знал бы он, что 13 апреля за несколько часов до гибели Стас сказал, когда мы шли к Арбату: «Я — Слава Бучнев. Вот кто я! Я — не Стас! Я — Слава!»
…Допрашивают помощника директора Театра Вахтангова Владимира Павловича Петухова.
Судья задает вопрос, посматривая в обвинительное заключение, где открыты страницы с показаниями Петухова. Довольно длинный монолог. В обвинительном заключении записано, что Петухов дал показания на допросе в прокуратуре Ленинского района. Высказывался Петухов, мягко говоря, нелицеприятно, особенно в мой адрес.
Судья пробежала глазами этот монолог и спрашивает Владимира Павловича:
— Сколько раз вас приглашала прокуратура?