Услышь меня, чистый сердцем
Шрифт:
А матушка моя жива! Она хорошая, моя Шура!
Не я писал этот страшный рассказ о смерти матери. Это написал тот, которого теперь нет. Я убил его.
И неожиданно улыбнулся своей светозарной улыбкой. — Пойдем погуляем, — предложила я.
Бродили по Арбату. Я показала свою школу в Спасопесковском переулке. Дворами прошли к нашему подъезду, он поцеловал мне руку и ушел.
6
И вновь перед глазами длинные коридоры Бутырки.
Меня вводят в камеру.
— Ну? Как?
— Народу в зале много… Душно очень.
— А ты сделай суд закрытым, — советует Нина.
После того страшного дня, когда она меня хотела обвинить, после моего крутого ответа на ее безобразный выпад Нина изменилась. Налила мне кипяточку, угостила пряниками. Денёв достала конфитюр. У меня был сыр, картошка, помидоры, зелень — мне передали конвоиры в суде от Танечки и Сережи. И мы устроили чудесный ужин.
Все были в согласии. Даже камера мне показалась не такой противной.
Два дня свободных!
В баню сходили, играли в настольные игры, слушали рассказы рецидивистки Вали.
— И вот работала я в свинарнике… ну, загоняю я их, свиней, в камеры… тьфу ты черт, — в какие камеры?! Ну, в эти, как они называются? Будь они неладны! Ну, куда свиней загоняют?
А мы хохочем. Рая-мальчик и вовсе захлебывается от смеха:
— В камеры… свиней… ха-ха-ха!
— Ну, ладно-ладно… посиди с мое — не так еще скажешь.
— А я не хочу — с твое, — продолжает смеяться Рая.
Потом стали приводить себя в порядок. Намазали ногти на руках и ногах зубной пастой, дали ей высохнуть и стали сухой тряпочкой натирать их. Лица сосредоточенные, как будто наиважнейшим делом занимаемся. Молчим и до блеска трем ноготки, а на мордочках маски из каши. Денёв сделала из газеты бигуди и накрутила нам волосы, даже Рае чубчик завила.
В воскресенье под ласковым солнышком загорали. Нас вывели на прогулку и больше часа не забирали: забыли, наверное. Вернулись в камеру и до вечера читали.
Безделье парит в Бутырке.
Спрашиваю:
— Сколько же народу здесь бездельничает?
— Ужас! Не перечесть, — вздыхает Валя и продолжает: — Ты прикинь, сколько тюрем в стране! И все полнехоньки. И все бездельничают. А на полях школьники и солдаты трудятся… студенты еще. Вот бы всех нас вывезти! Под конвоем, хрен с ним… Мы бы в миг бы все убрали. И нам хорошо, и стране..
Валя так взволнованно сказала про страну, раскраснелась даже.
— Я думаю, что кто-то специально разваливает страну, сажая нас… иных ни за что ни про что, — говорит Денёв.
— Нет, — возражает Рая, — это пока мы без дела, а потом, после суда, мы-то и будем выполнять эту клепаную продовольственную программу, будем шить на всех сразу —
— Что для ресторанов? — поинтересовалась я.
— Как что? Скатерти. А мужики наши, зеки? И лес валят, и хлеб растят за бездельников… на воле которые… Нет, мы то и есть передовой край, мы-то и есть самые главные, — закончила свой монолог Рая.
Денёв обратилась ко мне:
— Почему все любят фильмы про нас, про преступников? И чем страшнее преступление, тем больше зрителей? У тебя на суде напихалось народу… Почему, а, Валюшка?
— Подумать как следует надо, — мне не хотелось философствовать, мне хотелось послушать моих соседей.
— А потому, что у них у всех жизнь скучная, вот они и живут вашей, — припечатала Валя.
По какой-то странной ассоциации мои мысли вновь возвращаются к судебному заседанию. Второму по счету и последнему, перед которым я еще надеялась уйти из зала суда домой.
Судья вызвала свидетеля Марьина Станислава Германовича, который теперь живет в Кемерове. Он артист эстрады и работает в Кемеровской филармонии.
Марьин считает себя самым близким другом Стаса Жданько.
Всматриваюсь в него.
Следователь Мишин спросил когда-то, на первом следствии Александру Александровну, мать Стаса: «А что это за странный человек?»
Да. Более чем странный. Глаза не смотрят открыто на собеседника, а быстро перескакивают с предмета на предмет. Или вовсе вращаются от потолка через пол в сторону, и так по кругу…
При Стасе я привыкла к Марьину, он довольно часто приходил к нам в гости.
Теперь, по прошествии пяти лет после трагедии, я вижу человека с явными отклонениями. Это не странность, а скорее болезненность.
По крайней мере, на судебном заседании он выглядит так. Впрочем, и в 76-м году, когда я впервые увидела Марьина, он показался мне более чем странным.
В том далеком году, когда выпал первый снег, Стас позвонил мне:
— Валена! Снег выпал! Посмотри в окно — красота! Пойдем в Кремль!
— Ты из театра звонишь?
— Угу.
— Подожди, — я взглянула в окно.
Окна нашей большущей комнаты на Арбате выходили в очень красивый парк.
И правда — его много, снега! Чисто как!
— Стас, очень красиво за окном! Твое предложение пойти в Кремль принимаю с удовольствием! Но я еще не завтракала. Позавтракаем в «Праге».
Я выпила чашку кофе и помчалась к Стасу.
Он ждал меня на высоком крыльце небольшого особняка, где жил вместе с коллегами из нашего театра.