Услышь меня, чистый сердцем
Шрифт:
Впервые в этот жаркий день я увидела и услышала ссору между Инной и Геной. Она началась вдруг, ни с того ни с сего. Я знала, что они любили друг друга, но жаркий день и теплый крепкий напиток взвинтил их. Они были несправедливы друг к другу.
Виктор Некрасов грустно сказал:
— Пора уползать!..
Я тоже хотела уйти, но Инна закричала:
— Еще чего! Какая-то…
Виктор ушел..
Инна повелительно сказала мне:
— Пошли!
Куда надо было идти, я не знала.
Я
Гена опять спросил:
— А суп готов?
И через паузу:
— Как вы думаете?
Прозвучало это так, будто речь шла не о супе, а о чем-то невероятно важном.
Инна выключила газ, и мы двинулись к выходу.
Гена беспомощно крикнул Инне:
— Родина! Когда ты вернешься? Принеси, пожалуйста…
Он имел в виду, конечно, бутылку.
В то время я не предполагала, что когда-нибудь меня тоже посетит отвратительный недуг — желание выпить. Нет ничего страшнее, чем это наказание..
Инна пригласила меня в ресторан. Он был тут же, рядом, на улице Телевидения.
— Вон там Володя Высоцкий живет, — показала Инна в сторону дома, где жид Володя. — Мы можем зайти к нему. Чего-нибудь купим и зайдем.
— Посмотрим.
Инна раскраснелась и не была такой красивой, как всегда.
Ресторан был не очень, но кормили прилично. Я заказала себе холодного белого вина и салат из крабов.
Инна потребовала:
— Мне водку, селедку, картошку, холодного пива.
И звонко засмеялась.
— Малявина! — Инна часто называла меня по фамилии, как, впрочем, и других. — Куда ты поедешь отдыхать?
— К морю!
— Счастли-и-и-вая! — протянула она.
— Но и вы с Геной собираетесь в Коктебель.
Инна почему-то вздохнула. Я часто не понимала ее. Скажем, звонит утром по телефону. Она каждый день звонила в полдесятого. Не здоровалась, не спрашивала, как я себя чувствую, а задавала один и тот же вопрос:
— Кофе выпила?
Если я отвечала «нет», то тут же трубка падала и — «бип-бип-бип…». Через полчаса снова звонок:
— Ну, что?
Она знала, что до утреннего кофе я не общаюсь.
— Кофе выпила.
— Крепкий?
— Как всегда.
— Счастли-и-и-вая! Что будешь делать?
— Душ хочу принять.
И опять:
— Счастли-и-и-вая!
Я в свою очередь спрашиваю:
— А ты кофе выпила?
— Да. Два раза. Ужас, как быстро кончается.
— А душ приняла?
— Да.
Я, подражая ей, протяжно говорю:
— Счастли-и-и-вая!
Хохочем!
— Я сегодня семь километров пробежала! — победоносно сообщала Инна.
— А мне этого не дано.
Инна не говорила «жаль» или что-нибудь в этом роде. Она никак не реагировала.
Я
Я тоже не даю советов. И думаю, что безапелляционность некоторых советов делает жизнь несносной.
Нам всем грозит Неизбежное. Смерть. Страшно, но это единственная реальность, которая нас всех объединяет. И ее надо принять как должное.
Каждый, если он не с Богом, уходит Отсюда в одиночку. И никакая власть ему не поможет. И никто не сможет остановить его уход.
В те времена, о которых я вспоминаю, мы мечтали и надеялись на лучшее.
Но почему же мы так занедужили? Почему многие из нас пристрастились к алкоголю?
Многие знакомые и приятели ушли, разрушенные алкоголем. Сердце не выдерживало.
Гена Шпаликов тоже ушел. По своей воле.
Незадолго до ухода он пришёл в дом, где мы жили с Павликом Арсеновым.
Звонок в дверь. Пьяненький Гена как-то странно придерживает полы пальто. Распахивает их, а там — великолепная икона. Очень старая. Он ставит ее в спальне на столик. Я спрашиваю Гену:
— А где Инна?
— Не знаю.
Стало понятно, что Гена с Инной в трудных отношениях.
Гена грустно сказал:
— По-моему, это — коней.
В этот вечер мы припозднились за интересным разговором. Павлик сказал тихонько:
— Ему некуда идти. Пусть останется у нас.
Мы легли на ковер, похожий на полянку, поросшую травой, и продолжали беседовать.
Говорили о русских полководцах. О Столыпине. О Савинкове. Много говорили о Наполеоне.
У меня были коньячные рюмки с латинской буквой N, обрамленной золотым лавровым веночком, вроде бы наполеоновские. Они за беседой наполнялись, а когда коньяк кончился, Гена поинтересовался:
— А который теперь, час?
— Два.
— Он не спит.
— Кто?
— Габрилович. Я схожу к нему, возьму чего-нибудь. Он мало пьет. У него всегда есть.
Дом, где жили писатели и драматурги, рядом, и Гена мигом обернулся. Как ни странно, принес полную бутылку «Наполеона». Продолжали говорить о Наполеоне под коньяк «Наполеон» из «наполеоновских» бокалов. Хрустящее печеньице дополняло славность нашей бессонницы.
А утром взяли корзину и пошли на Ленинградский рынок.
Было веселое солнышко.
— Так слава же тебе, Солнце! Слава утру, да здравствует все живое, слава жизни, — почти кричал Гена, глядя в небо.
В середине дня Гена уехал. Он в это время жил в Переделкине в Доме творчества.
До этого визита Гена бывал у нас. Всегда один.
Подходил к пишущей машинке и заглядывал в текст. Спрашивал:
— Кто это пишет?
— Я, — отвечала и очень смущалась.
Гена мне предлагал: