Услышь меня, чистый сердцем
Шрифт:
Две противные физиономии замерли.
А Мотина рассвирепела:
— Ты что? Ты что хочешь, чтобы нас убрали с «рабочки» и отправили на этап?
Я уперла кулачки в стол, как это делают докладчики, и серьезно, чуть сдвинув брови, сказала:
— Я уверена, что мое предложение ткать в камерах живописные ковры, Подрезу очень понравится. Дело только останется за доставкой материала, то есть ниток и прочих необходимостей.
Я хотела сесть за стол, как Мотина завопила:
— Нельзя! Нельзя садиться
Наташа хохотала, она, конечно, поняла, что я дурачилась, а я была рада тому, что Наташа смеется.
Мотина повернулась к ней и грубо сказала:
— Твой смех глуп, как и твоя выходка с карцером.
— А ты доложи начальнице, — спокойно сказала Наташа.
— У нее обязанности такие. Она отвечает за нас, — вступила в разговор одна из противных физиономий, та, что со мной должна была в карцере работать.
— Молчи, курица. Тебе что, очень хотелось в карцере работать?
Курица хотела что-то сказать, но потом передумала, сделала обиженную гримаску на препротивном лице и стала усердно тереть и без того безукоризненно чистый подоконник.
Наташа подошла к столу, взяла лист, карандаш и стала что-то писать.
Мотина орала, Курица ее просила:
— Не кричи, а то менты услышат.
Наташа поставила точку и бросила листок прямо в лицо Мотиной:
— На! Подавись, сука!
Это было заявление с просьбой отправить ее на этап.
Просьбу Наташи, конечно, удовлетворили.
Прощаясь со мной, она сказала:
— Ты долго не продержишься на «рабочке»: уж очень подлые рожи здесь. Ты не стерпишь. Я боюсь за тебя.
— Не бойся, Наташа. Я постараюсь стерпеть. Мне необходимо быть на свидании с моими родными. Я хочу успокоить их.
— И все-таки напиши «касатку» и скорее уезжай из этого ада, как ты правильно однажды сказала.
Я очень не хотела, чтобы Наташа заговорила о своей любимой, но она сказала:
— Если ты ее увидишь, то скажи, что я очень люблю ее. Скажешь?
— Скажу.
Наташу и нескольких женщин, провинившихся неизвестно в чем и перед кем, увели на этап.
Мне без Наташи погрустнело.
И потянулись дни, похожие друг на друга.
Я начала писать кассационную жалобу в Мосгорсуд. Пишу:
«27 июля 1983 г. Ленинский районный народный суд г. Москвы признал меня виновной по ст. 103 УК РСФСР и назначил мне наказание в виде 9 лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима. Это случилось через пять лет после нашей трагедии со С. Жданько.
С вынесением приговора я не согласна, поэтому обращаюсь за помощью в Мосгорсуд.
Убеждена, что весь состав суда Ленинского района, в том числе и прокурор, уверены, что в нашей ситуации со Жданько С. А. не было умышленного убийства.
Обвинение остается совершенно бездоказательным. Мотивы,
Только неопровержимые улики служат доказательством преступления.
Моя судьба вручена вам. Я надеюсь, что вы объективно рассмотрите наше дело и поможете мне…»
Написала я кассационную жалобу довольно быстро, исписав две школьные тетради в линейку.
И стала я с надеждой ждать решения Московского городского суда, потому что на поставленные мною вопросы ответа нет, и, значит, меня могут отпустить домой?..
19
Работа моя была каждый день одинаковой. Утром и вечером я мыла полы длинного коридора Бутырской тюрьмы. Сначала было очень тяжело. Швабра огромная и тряпка большущая, еле двигала я ими по широкому и длинному коридору, но потом приспособилась: разделила коридор как бы на две половины, сначала иду со шваброй в одну сторону, а потом возвращаюсь в другую. Дежурные удивлялись моей сметливости. Все было бы ничего… но у меня стали болеть от холодной воды сначала суставы рук, а потом и ног.
Тряпку часто приходилось мыть, чтобы пол был чистым, вот и застудились мои суставы.
Однажды просыпаюсь от боли и не могу пошевелить пальцами, распухли они, и колени тоже распухли. Я два дня терпела, никому ни о чем не говорила, а потом пожаловалась Свете Л. Она посмотрела на мои коленки и руки, и ахнула:
— Боже, у тебя же суставы вылезли! Надо идти к врачу.
Врач мне сказал:
— Дела не очень хорошие, — дал мне проглотить таблетку реоперина и подарил еще штук десять. — Спрячь и никому не показывай.
Лекарства не положено было хранить с собою, их можно было принимать только при враче, но этот доктор, видя мою тяжелую болезнь, был милостив. Несносно было и то, что после ухода Наташи рядом со мной, на шконку, Мотина расположила новенькую, дебелую бабу, которая по ночам страшно храпела, к тому же она любила спать на левом боку, а я сплю на правом, так что ее морда с открытым ртом находилась перед моей.
Почти все не спали из-за ее храпа. Все сердились, ругались, просили, чтобы я заткнула ей хлебало, а я:
— Ц-ц-ц-ц… — цокаю.
— Ты что цокаешь-то?
— Меня научили… когда храпят, то надо цокать… вот так: ц-ц-ц…
Кто-то не выдерживает и громко смеется.
Я:
— Ц-ц-ц!
А соседка моя:
— Хр! Пс-с! Хр! Пс-с!
Кто-то резко встает и чем-то швыряет в нее.
Она вскакивает:
— А? Что?
— Не храпи, говно!
— Что? Кто?
— Ты не храпи.
— Это не я.
Кто-то рассмеялся, кто-то заматерился…
Утром опять мытье бесконечного тюремного коридора. Вверху под стеклом красуется надпись: «На свободу с чистой совестью!»