Услышь меня, чистый сердцем
Шрифт:
— Здравствуй, Птичка. Не хулигань, пожалуйста.
— Ты чего? Это твоя напарница шандарахнула меня…
Низкий женский голос из камеры посочувствовал:
— Птичек, мой любименький, это кто же там тебя позволил шандарахнуть?
И вдруг Наташа громко сказала:
— Это я врезала ей, чтобы неповадно было с бабами сообщаться.
Голос замолчал.
Я спросила Птичку:
— За что тебя в карцер посадили?
— Не скажу.
— За любовь, наверное, — криво усмехнулась Наташа.
— Ты
— Прикройся, прикройся, — делает замечание дежурный, а сам не может отвести глаз от обнаженной до пояса Птички.
— Как? Покажи, как? И чем прикрыться-то? — лукаво улыбается Птичка.
— Все! Молчать! — прикрикнул дежурный, но видно, что ему совсем не хотелось кричать.
Убрали камеры, а когда дежурный повел Птичку к двери, Наташа опять двинула ей кулаком по спине и хлопнула по заднице.
Дежурный хотел казаться строгим и пригрозил нам:
— Вот рапорт напишу и будете сидеть тоже в карцере.
Открыл еще камеры, оттуда опять обросшие мужики вылезли. У одного из них было интеллигентное, приятное лицо.
За окошком его камеры сквозь асфальт проросли желтые цветочки. Я даже засмотрелась на них, и как это они умудрились вырасти здесь, где совсем нет света? Наверное, хороший человек, этот парень с интеллигентным лицом, и своим светом вызволил из небытия дивные желтые цветочки.
Я улыбнулась парню, он мне.
Попросила у Наташи сигареты, она припрятала для своей любимой две пачки.
Наташа дала мне несколько сигарет, и я положила их за туалет. А когда ребят снова засовывали в камеры, я чуть пожала руку приятного парня и тихонько сообщила о сигаретах.
Он стремительно схватил мою руку и прижал к себе в знак благодарности.
Дежурный, конечно, увидел наши рукопожатия, но смолчал, жалел этих обросших чудаков, которые из жутких условий умудрялись попасть в совсем невыносимые. Наташа была похожа на дикую кошку с янтарными глазами, она чувствовала, что сейчас увидит свою любимую, и как-то по-кошачьи ступала.
— Валя! Валя! Помоги мне! Не отходи от меня!
Открыли камеру, вышла рыжая одутловатая женщина.
Открыли вторую, и Наташа замерла.
Я стою за ее спиной и вижу… Нет, этого не может быть! Вижу… маленькую, костлявую, с редкими, сальными волосами, пожилую женщину, которая нелепо пятится назад.
Наташа двинулась к ней, а та прямо прилипла к стене и боязливо улыбнулась своим беззубым ртом.
Нет, так не может быть.
Оказывается — может.
Дежурный велел ей выходить и повернул к стенке.
Наташа едва сдерживает слезы:
— Валя, милая, за что? Почему она изменяет мне?
Я ничего не ответила и пошла убирать грязную камеру рыжей, одутловатой женщины. Какая же неопрятная эта рыжая, мужики и те опрятнее. Как
Я убрала камеру, а Наташа все возится у своей любимой.
Дежурный привел рыжую и Наташину любовь, и пока впускал и закрывал одутловатую неряху, Наташа успела сказать своей беззубой, пожилой даме, что записка в целлофановом мешочке в туалет опушена вместе с сигаретами и какими-то таблетками.
— Спасибо, — благодарила Наташина любимая.
— Что же ты так? А? — спросила у нее Наташа. — Убила бы я тебя с большим удовольствием, — и Наташа заплакала.
Закрыл дежурный дверь за этой дрянью, а Наташа присела на ведро и плачет:
— Сейчас, командир, сейчас.
Он отошел от Наташи и позвал меня:
— Что с ней?
— Любовь, — говорю.
— К Птичке?
— Нет, к этой, последней, за которой ты только что закрыл дверь.
— Быть этого не может.
— Значит, может, — вздохнула я и попросила: — Ты, пожалуйста, не говори ни с кем об этом.
Убрали мы остальные камеры, попрощались с дежурным и ушли.
Кабинет Подреза с подобострастным увлечением все еще чистили три неприятные физиономии.
Мотина сердито взглянула на нас и приказала:
— Приступайте к уборке.
В кабинете было чисто, и что они возятся в нем так долго?
— Окна, окна мойте, — командует Мотина.
Меня заинтересовали витринки, где под стеклом, как в музее, хранились поделки заключенных. Здесь — Распятия, Кресты, инкрустированные перламутром, кинжалы и ножи с восточными узорами, здесь и трон был черный, блестящий, весь резной, как будто резьба шла по черному дорогому дереву. Трон тоже инкрустирован цветным перламутром.
— Наташа, ты посмотри, какая красота!
Она подошла и стала рассматривать витринки.
— Из чего же они умудряются творить такую красоту? — поинтересовалась я.
— Целлофановые мешки жгут и из полученной черной массы делают вот такие вещи, — пояснила Наташа.
— А перламутр у них откуда?
— Это пуговицы разбитые.
Очень много было шариковых ручек и марочек. Марочки — это рисунки на платочках с библейскими сюжетами, с картинками о любви и пышной красоты цветами.
Иные рисунки — чудо!
А шариковые ручки тоже узорчатые, и их украшают цветные помпончики или кисточки, на некоторых авторучках надписи с пожеланиями свободы и счастья.
Наташа снова поясняет:
— Мужики носки свои распускают и делают узоры на ручках… ну, как ковры ткут… понятно?
Я была рада тому, что Наташа отвлеклась от событий в карцере, и смешливо говорю:
— Надо предложить Подрезу, чтобы в камерах начали ткать ковры! Я сейчас ему записку оставлю с моим предложением, — и направилась к его письменному столу, якобы и вправду собираюсь написать ему послание.