Услышь меня, чистый сердцем
Шрифт:
— Ты две камеры уберешь, а мы все боксики.
— Хорошо, — говорю.
Вхожу в камеру, а там — о, ужас! Нужники обделаны… а под шконками окурков тьма-тьмущая… и грязная бумага вперемешку с остатками селедки и мокрыми корками хлеба… И все это воняет… Т-а-а-к… что же делать? А ничего. Убрать надо камеру и по возможности хорошо. Завязала потуже косынку, а носовым платком перекрыла нос и рот. Платочек у меня был надушен, это мои родные надушили его французскими духами и передали мне в посылке. Ну вот, и ничего страшного!
Те женщины, которые в боксах работали, стали заглядывать ко мне. Сначала одна ехидная физиономия заглянула, ни о чем не спросила — тут же исчезла, за ней — вторая, и тоже мгновенно скрылась. А потом смешок тихий и омерзительный — «хи-хи-хи»..
Надо перчатки попросить у дежурной, может, окажутся… Иду мимо боксов, а две противные физиономии следят за мной — куда это я?
Подхожу к дежурной и говорю:
— Там мужики две дырки нужников так обделали, что я без резиновых перчаток не слажу с ними. Помогите мне, пожалуйста.
Говорю без тени капризности, делово говорю.
Дежурная открыла железный шкаф и вытащила черные резиновые перчатки.
— Никому не показывай и не говори, что это я тебе дала.
Можешь взять с собой, они пригодятся, только прячь их, а то отберут.
Я поблагодарила и спрятала их под косынку. На «рабочке» мы по форме ходили: в тюремных платьях одного цвета и покроя, а на голове обязательно платок.
Противные физиономии интересуются:
— Куда ты ходила? А?
— Туда, — говорю и показываю вдоль коридора.
Замолчали.
А я как засмеюсь! Вспомнила один случай. Что-то мне плохо стало дома одним осенним вечером. Мама вызвала «скорую помощь». Давление очень повысилось, а я гипотоник, поэтому дурно и сделалось. Доктора укол мне сделали и долго не уходили от меня, беспокоились. Когда мне полегче стало, уехали. А на следующее утро звонок в дверь. Мы на Арбате жили. И как ни странно, пришел навестить меня молодой доктор, который приезжал вечером на «скорой». Он не один пришёл, а с сынишкой, очень резвым мальчиком, который тут же начал заниматься моей косметикой на туалетном столике.
Доктор стал длинно рассказывать о несчастной любви своего брата. Мне наскучило, и я стала смотреть на портрет Стаса. На мне была старая, совсем задрипанная курточка Стаса, которую я очень любила. Доктор рассказывал, мама внимательно его слушала, я скучала, а мальчишка румянил щеки, глядя в зеркало и напевая.
Потом я стала разглядывать картину Марка Шагала, на которой девушка в белом платье — невеста и козел во фраке — жених.
Доктор все продолжает рассказ о ненужной любви, а я вздыхаю и лениво говорю:
— Да, любовь зла, полюбишь и козла, — и все продолжаю смотреть на картину
— Что? — не понял доктор.
Я все так же лениво и медленно:
— Шагал…
Доктор удивленно:
— Куда?
Я неопределенно:
— Туда…
Мне было лень объяснять.
Доктор замер, а потом сообщает мне:
— Жена у меня — врач-психиатр.
— Это хорошо, — говорит моя мама.
— Да, неплохо, — подтверждает доктор, поглядывая на меня.
А я перевела взгляд на нашу роскошную двухстворчатую дверь с бронзовыми ручками и уставилась на нее.
Доктор встал, постоял немного, подошел к своему сынишке, взял его за руку и ярко-нарумяненного повел к выходу. Я пошла проводить их. Мальчишка хохотал, а доктор, не замечая его нарумяненных щек и накрашенных, черных бровей, был чем-то озадачен. Они стали спускаться вниз по нашей широкой, красивой лестнице.
Я говорю им вслед:
— Это хорошо, что у вас в семье психиатр.
— Да, очень, — согласился доктор.
Я закрыла дверь, села на пол прямо в передней и стала хохотать. Мама вышла из комнаты и ласково говорит мне:
— Нет, ты совсем дурочка, — а сама тоже смеется.
И теперь я хохочу в вонючей камере, потому что две несносные физиономии внимательно следили за моей рукой, когда я после их вопроса — куда это ты ходила? — ответила: «Туда-а-а…».
Они опять заглянули в камеру. Липа одинаковые, со знаком вопроса.
Я ласково говорю им:
— Любимые вы мои, ну неужели вам нравится эта вонючая камера? Что вы все заглядываете? Хотите помочь мне?
Их словно сдуло ветром.
Вернулась с работы, сразу стала умываться и ноги мыть.
Вечером на проверке начальница, широко улыбаясь, спрашивает у меня:
— Почему вы, Малявина, ноги мыли не вовремя и не в том месте?
Почему она так широко улыбается и что я должна ей ответить? Не знаю, молчу и гляжу на нее.
Она громче и на ноту выше:
— Малявина, отвечайте!
Я пожала плечами и молчу. И она молчит.
Потом завизжала:
— Я жду.
— Чего?
— Ответа на мой вопрос.
— А разве вы не понимаете, почему?
— Выйти из строя!
Я вышла и уставилась на нее.
Она коротко взглянула на меня и спокойно сказала:
— Чтобы это было в последний раз.
И как заорет:
— Встать на место!
Вот играет, вот играет! И видно по всему, что ей нравится этот спектакль. Интересно, какая она дома? Впрочем, все равно.
Испортила мне настроение начальница Ш., даже телевизор не захотелось смотреть.
На следующий день мы с Наташей проснулись ранним утром, еще до подъема.
Она попросила положить ей красивый, легкий грим. Уединились мы с нею в комнате с тазиками. Я была во вдохновении и с удовольствием стала рисовать и без того эффектное ее лицо.