Успеть. Поэма о живых душах
Шрифт:
— А сами не можете?
— Я ему никто. Подумают еще что-нибудь.
— Никита, позвони ты, — попросила главврач лейтенанта. — Мало мне работы с утра до ночи, еще такие вещи родным говорить. С ума сойду.
Никите тоже не хотелось звонить.
— Надо бы проверить сначала, — сказал он. — Пусть человек в морге опознает. А то мало ли что…
— Ну, пусть опознает, идите, я туда позвоню, чтобы впустили.
У открытой двери морга их ждал предупрежденный служитель, пожилой мужчина в черном халате и черной шапочке, с голубой маской на лице.
— Маски! — неприветливо напомнил он лейтенанту и Галатину, которые в больнице, естественно, были в масках, а сейчас
— Боитесь, мертвых заразим? — спросил Никита.
— Я пока живой, не болел и не собираюсь. Так что соблюдайте.
Спустились в подвал, где оказалось теплее, чем на улице. Небольшое помещение было пустым, только длинный металлический стол стоял посередине.
— Сейчас вывезу, — сказал служитель и скрылся за дверью с застекленным окошком. Через минуту выкатил тело, накрытое прозрачным целлофаном, обнаженный Виталий был весь виден. Служитель, тем не менее, откинул целлофан.
— Да, он, — сказал Галатин. — А почему голый, так надо?
— Вскрытие буду производить.
— Это обязательно? — спросил Галатин.
— Если больной в стационаре пробыл меньше суток — обязательно. Невзирая на родственников. Вы кто?
— Не родственник.
— Тем более. А у вас какие вопросы? — обратился служитель к лейтенанту Никите.
— Да никаких. Опознали, и все.
— Только непонятно, — озадачился вслух Галатин. — Как ему диагноз смерти поставили, если вскрытия не было?
— А кто поставил?
— Главврач.
— Вот у нее и спросите.
— Да ясно все, — вступился Никита за главврача. — Сердце прихватило, раз — и нет человека. У меня дядя так в сорок лет умер. Нагнулся ботинки шнуровать, упал и не встал. Потом сказали — тромб оторвался.
— Обычное дело, — подтвердил служитель, и в голосе его Галатину послышалась нотка горделивости — возможно, от причастности к таинственному делу смерти, которая проявляет себя с величественной неожиданностью, достойной уважения, а то и восхищения.
Тут наступила пауза, во время которой все трое смотрели на тело и молчали. О чем-то думали. Может быть, служитель уже примерялся, как будет вскрывать, исследовать, а потом зашивать. А Никита, возможно, глядя на молодого еще мужчину, подумал, что и с ним это может случиться, и невольно прикидывал, сколько еще осталось жить до такого возраста. О том, что смерть может настигнуть раньше, теоретически завтра и даже сегодня вечером, и даже прямо сейчас, у него, естественно, и мысли не было. А Галатин никак не мог осознать, что Виталий мертв. Лицо совсем живое, словно спящее, только очень уж белое. И тело как живое, особенно пальцы рук, отличавшиеся цветом — темнее от работы на воздухе и с не всегда чистыми предметами. А под пушистым островком паха лежало то, что напомнило Галатину то ли гриб со съехавшей набок шляпкой, то ли небольшой выкорчеванный пенек. Как странно — этим Виталий общался с Ларисой, Юлей, возможно, и с другими женщинами, это наверняка было предметом его не всегда осознанных, но постоянных дум и забот, это стало причиной его детей, то есть других жизней, это обладало удивительной, уникальной способностью увеличиваться, как ничто другое в человеческом теле, а теперь, оставаясь внешне таким же, стало никаким, несуществующим, мертвым. Да еще и унизительно крохотным: остальные части тела не изменились или почти не изменились в пропорциях, а оно будто усохло, потому что зависит от поступающей крови, а кровь сейчас совсем не поступает.
Когда вышли, Никита сказал:
— Давайте все-таки вы звоните. Она, жена его, вас хоть как-то знает?
— Видела.
— Ну вот. А то позвонит полицейский, подумает,
— А можно Сольскому позвонить, это его хозяин, вернее, компаньон, — искал отмазку Галатин. — Тот, с которым вы разговаривали. И пусть он сообщит.
— На другого перевалить хотите? — проницательно спросил Никита.
— Не перевалить, а… И откройте машину, мне до приезда Сольского деваться некуда. А к их перевозкам я не имею отношения, так что…
— В отделе посидите.
Галатину стало обидно. Только что они с этим молодым человеком делали общее дело, были вместе, в почти дружеском общении и единстве, скрепленном стоянием над умершим человеком — ведь всегда же смерть сближает тех, кто остался в живых. Но нет, лейтенант сразу же отстранился, стал опять служебно чуждым.
Однако этот не великого ума юноша сумел понять правду: да, собирался Галатин перевалить все на Ивана. И, чтобы доказать лейтенанту Никите, что не настолько он слабодушен, Галатин тут же набрал номер Ларисы.
— Лариса, здравствуйте…
— Ну? Что с ним?
— Понимаете, ему, как я говорил, плохо стало. Внезапно. У него раньше такое было?
— Вы издеваетесь, что ли?! Было, не было! Он живой?
Галатин молчал, глядя на лейтенанта и будто прося его помощи. Тот отвернулся.
Послышался плач Ларисы. Она все поняла без ответа. Плач перешел в крик с отчаянными и бессмысленными словами: «Да мама же ты моя, да что же это такое! Да как это может быть! Да что ж теперь делать?»
Только женщины могут рыдать так открыто и горестно, мужчины не умеют. И не потому, что древние кодексы чести предписывают мужчинам быть сдержанными, хотя и это тоже. Главная причина: страдать вслух и без удержу означает признать и принять чью-то смерть, то есть признать смерть как таковую, в том числе и возможную свою, а мужчинам это слишком трудно, они не в силах полностью поверить, что могут перестать жить. Женщины природным чутьем осознают свою родственность со смертью, как с частью жизни, мужчина с этим смириться не хочет.
Наконец Лариса сумела что-то выговорить. Галатин не понял:
— Что?
— Адрес. Адрес скажите. Или пришлите.
— Да, сейчас пришлю.
Галатин и лейтенант вернулись в отдел, Никита завел Галатина в дежурную часть, где стояли несколько столов, указал на место в углу.
— Там посидите. Можно? — спросил он дежурного.
— Да пусть.
Галатин сел у стола боком, придвинув спинку стула к стене. Откинул голову, закрыл глаза, приготовился ждать.
Вскоре позвонила Юля. Сказать ей о смерти Виталия или не сказать? Надо сказать. У нее такие же права, как и у Ларисы. То есть официально не такие, но… Не его это дело, какие.
Галатин путанными, сбивчивыми словами рассказал, как и что произошло. Юля плакала тише, чем Лариса, всхлипывала, неразборчиво что-то шептала. Попросила подождать, сказала, что перезвонит. Перезвонила минут через пять, говорила на удивление спокойно и деловито:
— Где это, адрес скажите.
— Я могу, но такая история. Лариса звонила, его…
— Я знаю! И?
— Она хочет приехать.
— И что?
— Если вы тут вместе окажетесь…
— Ну, и окажемся, и что? Ей давно пора узнать, вот и узнает. Он все тянул, все боялся, а теперь ему бояться нечего! Так я и знала, что этим кончится! Сто раз предлагала: хватит мотаться, у нас тут водителям не меньше платят, особенно если продукты возить, там и деньгами дают, и натурой. Нет, люблю дальнюю дорогу! Вот и получи теперь дальнюю дорогу, дальше некуда!