Успеть. Поэма о живых душах
Шрифт:
Галатин совсем не знаток в напитках, но ему показалось, что багряная с пеной жидкость отдает тем запахом, который бывает у крепко пьющих людей не сразу после выпивки, а с похмелья. Откуда Галатину известен этот запах, спросите вы. А кому в России он неизвестен, отвечу я. Кто ни разу не встречался с похмельными людьми? Нет таких.
Но вкус наливки, которую пригубил Галатин, оказался вполне приятен — чуть терпкий, с вишневой явственной интонацией, немного корицы и чего-то еще, возможно, смородинового листа. Отец и мама любили чай, настоянный на смородиновом листе, Галатин помнит этот вкус с детства.
— Василий Русланович, не торопитесь! — мягко упрекнул его Гусаров. —
Надо же, имя-отчество запомнил, подумал Галатин.
Как тут же выяснилось, Гусаров запомнил всех.
— Извините за инициативу, — поднял стакан художник, — но предложу тост. Дополнения и уточнения приветствуются. Тост такой: с наступающим вас Новым годом, Сергей Михалыч, Светлана Павловна, Римма Сергеевна, Арина, Василий Русланович и Данила! Я не скажу ничего оригинального, а только пожелаю, чтобы он был лучше этого года или хотя бы не хуже, учитывая, что все мы с вами остались живы и относительно здоровы! Кто-то что-то добавит?
Никто не захотел добавить.
— Сказано исчерпывающе! — одобрил Сергей Михалыч. — Выпьем!
И все выпили.
Наливка, какой бы она ни была разной на вкус для всех уже потому, что каждый имел свои предпочтения и пристрастия, обладала одинаковым действием: все ощутили приятную теплоту, обволакивающую тело и проникшую в голову, где сразу же стало хорошо и уютно, как в своем родном доме. Вас удивит это сравнение, в чьем же еще доме, если голова — своя? Но в том-то и дело, что мы большую часть жизни проводим у собственного мозга как в гостях. Мы чувствуем себя чужими своим мыслям. Мы оглядываемся, ничего вокруг не узнавая. И очень часто, обидевшись на свой мозг, покидаем его и бродим где-то рядом, за дверью, прислушиваясь к чужому то ли празднику, то ли скандалу.
— Вдогонку? — предложил Сергей Михалыч. — У меня тоже тост есть.
— Все мы твои тосты знаем, а людям и так уже хорошо, — сказала Светлана Павловна.
Всем и правда было уже хорошо. Только Данила чувствовал беспокойство, видя, как Арина все чаще поглядывает на Гусарова.
— Это сколько же вам лет, если в советское время уже рисовали? — спросил он художника.
— Намекаешь на возраст? Дело не в возрасте, а в ощущениях. Молодой я был. И во Франции был молодой. Застрял я там на полгода. Не хвалюсь, но правды не стесняются, влюбилась в меня одна немка, жил я у нее.
— Не путаете? Вы во Франции были, — поддел Данила.
— Не путаю, Данила. Во Франции немцы вполне живут. Город Страсбург такой есть, там половина немцы, половина французы. Очень интересно наблюдать: сидят два человека, один на французском говорит, второй ему на немецком отвечает, и прекрасно друг другу понимают! Дружба народов во всей красе!
— А как это было, расскажите, — попросила Арина.
И Гусаров рассказал.
На выставке в Коньяке собрался разноплеменный и разновозрастной люд. Это было в рамках европейского литературного салона, поэтому художников позвали не обычных, а тех, кто занимался комбинированным творчеством, в частности таким жанром, как поэтические подписи к картинам. Гусаров всегда этим увлекался, сначала сочинял целые поэмы, а потом пришел к чеканной форме пятистиший в духе японских танка — какими он себе эти танка представлял. Упомянутый Гусаровым потрет советского чиновника изначально тоже имел такую подпись:
Глядя на человека, Смотри, куда сам он смотрит, Тогда и узнаешь, где он. И если он смотрит в будущее, ТогдаКартина попала на экспозицию 87-го года, к 70-летнему юбилею Октябрьской революции, и называлась она тогда «Коммунист». Но вскоре слово стало ругательным, а картина оказалась на выставке демократической, и автор изменил подпись:
Глядя на человека, Смотри, куда сам он смотрит, Тогда и узнаешь, где он. И если он смотрит в прошлое, Тогда вам с ним не по пути.А во Франции она выставлялась под названием «Посторонний», и стихи стали такими:
Глядя на человека, Смотри, куда сам он смотрит, Тогда и узнаешь, где он. И если он смотрит в тебя, Значит, это ты сам.Гусарову не снесло, однако, голову во Франции. Больше того, несмотря на молодость и здоровье, он чувствовал себя странно вялым, почти разбитым — возможно, из-за обилия впечатлений. А тут еще эта немка из Страсбурга, рисовавшая вполне традиционные пейзажи, которые, казалось, изображали не страсбургские окрестности, а рязанщину, пензенщину или правобережную саратовщину, что-нибудь холмисто-равнинное, невольно вспоминались заученные в детстве строки:
Все в тающей дымке: Холмы, перелески. Здесь краски не ярки И звуки не резки. [10]Но темперамент у этой французской немки, веснушчатой и беловолосой, оказался бурным. В первый же вечер она постучала в номер Гусарова с бутылкой вина и сказала, превратив «эр» его имени в серебристое тремоло:
— Андр-р-рэ?
— Да, Андрей.
— Франсе, дойч, инглиш?
— Никакого. Разве дойч литл шпрехе, я ин ди шуле два раза язык менял, ченч то дойч, то инглиш. В результате насинг, зеро, нихт шпрехен.
10
Стихотворение Н. Рыленкова.
Бруна, так звали женщину, принесла не только вино, но и немецко-русский словарь. После двух бокалов она пролистала его, быстро нашла нужные слова и спросила:
— Андр-р-рэ, я нравиться ты?
— Очень. Вери, вери, натюрлихь.
— О-кей, Андр-р-рэ. Айн момент! — Листание словаря. — Постель?
— С удовольствием! Йес.
Через неделю, в день закрытия выставки было сказано (опять-таки со словарем):
— Андр-р-рэ, ехать Страсбург я и ты?
— Зачем?
— Любовь.
— Спасибо, конечно, но у меня виза заканчивается. Виза финиш, ферштеен?
— Не проблема. Я решать.
И она решила, и они поехали. У Бруны была любовь, а у него интерес к заграничной жизни. Да и Бруна была хороша стройным и сильным телом бывшей лыжницы. За полгода она выучилась коряво, но бойко говорить по-русски. Сооружала, например, такую конструкцию:
— Андр-р-рэ, я честная женщина, поэтому сказать открытое сердце, ты художник плохо, шлейхт, мэр-р-рдэ, но ты гений мужчина. Это мой парадокс. Я хотеть, чтобы надоел ты я, но никак.