Успокой моё сердце
Шрифт:
Моя убедительная речь, подкрепленная ещё и легкой улыбкой вкупе с прикосновениями к его лицу, явно производит на мужчину впечатление. По крайней мере, слушает он удивленно и внимательно.
– Жертва была…
– Конечно, была. Но ты ведь принес её не просто так. Tesoro, ты не позволил ему мучиться от настоящей боли. Ну разве это не повод для гордости?
– Внутренняя ничуть не хуже внешней, - не соглашаясь, отвечает он, сжав зубы. Цепкие длинные пальцы тут же находят свое место на правой ноге.
– Только рану внутри можно залечить и за день, - шепчу,
– Внешняя пройдет быстрее…
– Почему же? Эдвард, я же уже говорила, что сильнее, чем ты, никто любить его ни здесь, ни там, ни потом никогда не будет. Думаешь, это нельзя почувствовать?
– Чувства бывают обманчивы, - мужчина шумно сглатывает, морщась.
– Твои? Джерома? Едва ли, мой хороший.
– Ожидаемое за действительное…
– Ты слышал про Инь и Ян? – перебиваю его, не желая выслушивать глупостей. Тем более каждый раз, когда он возражает, каждый раз, когда обращается к худшему исходу событий, на лице появляется настоящая мука. Вот чего я на самом деле не хочу видеть. И чему не позволю появиться.
– Назовешь меня Черной Половинкой? – безрадостно, с трудом подавив всхлип, интересуется Каллен.
– Черный – необязательно плохой цвет, а белый – необязательно хороший. Все зависит от того, кто им обладает.
– Как думаешь: двадцать пять лет стажа мафиози – достаточный срок, дабы назвать мой черный – плохим? – его голос совсем хриплый, слезы, то и дело сбегающие вниз, становятся все тяжелее. Но самое неприятное, что в тоне нет ни капли сомнений. Постепенно из отчаянного он превращается в ищущий наказания для своего обладателя. Точно знающий, что совершенный поступок оправдания не имеет, и требующий суровой демонстрации справедливости.
– А пять лет заботы о маленьком ангеле, защитить которого понадобилось в четыре раза больше сил, не уравновесят весы? Не сделают черный лучше?
– Чтобы к пяти с половиной уверить ангела в предательстве?.. Да, обязательно.
– Ты же знаешь, зачем все это сказал.
– Легче мне от этого не стало, - Эдвард собственноручно вытирает с лица все слезные дорожки, но очередная порция соленой влаги, словно бы смеясь и издеваясь, прокладывает новые. Не собирается его отпускать.
– А Джерому станет, - убеждено произношу я, убрав ту пару хитрых слезинок у скул, что он пропустил.
– Папа спас ему жизнь. В который раз.
Сразу же после этой фразы, будто бы какая-то магия, какое-то колдовское заклинание в ней прозвучало, мужчина пристально на меня смотрит. Так внимательно, так испытующе… будто бы проверяет. Будто бы ищет что-то внутри. Малахиты сияют ярче любых алмазов. Их блеск – и от слез, и от благодарности, и от чего-то ещё, более значимого, более очевидного – адресован мне. Одной мне.
– Фиалка, - шепчет Эдвард, когда из ниоткуда взявшейся рукой, только-только вытиравшей слезы, толкает меня вперед. Не успеваю и глазом моргнуть, как оказываюсь на его коленях. Причем основной вес по расчету приходится именно на правую сторону.
Он
– Ты – мой белый, - бормочет он, привлекая меня к себе, - не бросай, пожалуйста…
– Ну что ты? – за миг теряю все те чувства, с которыми недавно с ним говорила, - думаешь, я убегу? Куда, родной? Дай мне встать.
Ему до смерти больно от касаний, я помню. От простых касаний даже пальцами, чуть-чуть поглаживая, а тут…
Но не дает. Держит крепко.
– Позже, хорошо? – дрожит куда сильнее, но очень старается не подавать виду, - позже, Белла…
– А нога?.. – почти отчаянно спрашиваю я.
– Больнее уже не будет, - чуточку оптимизма просачивается в хриплый голос, - тише, сокровище… за это точно не волнуйся.
Вот к чему в итоге мы пришли. Истерика переросла в решимость, пусть и слезную. Видимо, какую-то часть боли он-таки отпустил.
Я сижу, боясь не то что пошевелиться, но даже слишком глубоко вдохнуть. Сижу, хотя знаю, что это последнее, что я должна делать при его приступе. Но раз Эдвард так хочет, раз он так решил, что мне остается?.. Излишним сопротивлением сделаю лишь хуже. Больнее.
– Выслушай меня, - резко выдохнув, просит Каллен. Слишком быстро и слишком внезапно.
– Я всегда тебя слушаю, - неловко бормочу в ответ.
– Нет, - знакомые лучше собственных глаза страшно вспыхивают – отчаянье, безнадежность и странная решимость слились в них в единое целое, - это другое. Сейчас мне нужно только твое внимание. Больше я этого никогда не расскажу.
Длинные пальцы, не дожидаясь согласия, торопясь, обвивают обе мои ладони. Удерживают без видимых усилий – бывают моменты, когда сила у Эдварда становится по-настоящему дьявольской. Но что значит «больше никогда»? О чем эта история?..
– Х-хорошо… - синевато-лиловая вена на бледной шее, извещающая о гневе и ярости мужчины – высших его формах – пульсирует. К тому же, мне кажется, внутрь малахитов закрадывается багрово-красный оттенок. Так и пылает.
Что происходит?
– Мне бояться нечего… - будто сам с собой тихо рассуждает он над моим ухом, - обещания я все нарушил, на заветы плюнул, а границы и рамки дозволенного канули в лету ещё когда я в первый раз увидел тебя… верно, нечего…
Не решаюсь перебивать. Никогда не слышала такого звучания баритона. В нем почти нет слез – да и на лице их не осталось. Только вот выражение, что оно приобретает, вряд ли можно назвать «спокойным» или хотя бы близким к этой планке. На миг посещает мысль, будто он в бреду. Лихорадка, да. Или агония… скорее агония.
– В день моего шестнадцатилетия, когда я стоял перед гробом матери за пару минут до того, как его опустили в могилу, я пообещал себе, что детей у меня не будет. И вообще тех, кого можно потерять, не будет, - Эдвард даже не сбивается, не прерывается на вдохи – он знает, о чем говорит, вполне ясно, - решающую роль в этом сыграл Карлайл. Ни до, ни после его смерти называть этого человека отцом я не намерен.