Устный счет
Шрифт:
Женщина взвизгнула вдруг так дико и неожиданно, что вздрогнули старики, и в чулках, еще мокрых и грязных, всего на двух шагах свободного пространства пола закружилась с такой быстротой, с такими подскоками, с прищелками пальцев, с такими извивами плеч и рук и тонкого торса, что и хотели бы, да не могли отвести от нее глаз три старика. И молчали, только вцепились твердыми костлявыми пальцами кто в доски топчана, кто в свою рубаху.
Они готовы были так смотреть на нее долго, очень долго, и когда оборвала она вдруг и села с размаху, почти упала боком на
– Легкая!.. А в сам-деле ведь легкая!..
Но скрыть неловкости не удалось, и он добавил:
– Небось, скажешь: устала, чаю хочу!
– А разве у вас, чертей, водится?
– отозвалась женщина, доставая новую папироску.
– Да ведь как сказать-то?.. Пословица говорится: посади свинью за стол, она и...
– Чаю напьется?
– сказала женщина, постучала мундштуком папиросы о железную обвязку плиты и добавила:
– Наша сестра больше вино уважает, а чай что? Пойло!
– Да уж лучше же вина ей стакан дать, чем она нам тут дымить-то будет!
– вдруг буркнул Гаврила, уставя лохматые глаза в Семеныча.
– Ведь всю нам помещению задымит, два дня не проветришь...
– А есть? Ну-у!.. Давай!
– живо поднялась женщина и, не выпуская папиросы из рук, вскочила к Семенычу на колени, что вышло у нее чрезвычайно привычно, просто и естественно.
Иные мрачнеют от вина, стареют, но огромное большинство людей вино делает праздничней, болтливее, моложе...
За окном кухни продолжал лить дождь, размеренно затопляя землю.
В плите трещал дубовый хворост, и обильная куча его лежала около.
За столом, над которым сбоку висела на стене лампочка, сидели три старика и женщина с распушившимися русыми волосами, с родинкой на правой щеке.
Она была уже в рубашке, прятавшей татуировку; выпуклые серые глаза ее крупно блестели, лицо покраснело сплошь.
На столе стояла четвертная бутыль вина, скрытая от Ивана Петрова, и вина в ней оставалось уже на донышке.
Лицо Нефеда, маленькое, безволосое, кроткое, скопческое личико, вздулось и набухло в подглазьях, стало непотухающе улыбчивым. Глаза Гаврилы взметывались из-под серых бровей проворнее и хоть еще краснее стали, но смотрели расплывчатей. Семеныч чаще облизывал западающие губы и выпячивал их ставшим неутомимо деятельным языком. Селезневые глазки его запали в узенькие-узенькие и лукавые-лукавые щелки; тяжелая голова часто свешивалась набок и припадала почти к самому столу, а из-за нее выкатывался горб, тоже как будто проявляющий любопытство и внимательность, прекраснодушие и веселость.
Женщина сделалась очень оживлена. Вино она пила жадно и так же жадно не мог ее остановить Гаврила - сжигала в подпухших губах папиросу за папиросой, пока не опустела коробка. Пеплом около нее был густо засыпан стол, а окурки она ловко бросала через голову к плите, чуть шевеля при этом кистью неслабой руки.
– И какой же ты все-таки губернии?
– допытывался у нее Семеныч.
Женщина отвечала бойко:
–
Но тут же спрашивала сама:
– А он какой губернии назвался?
– Этот, ночевал который?.. Он мой земляк оказался: тверской, - хитрил Семеныч.
Но женщина залилась смехом:
– Твер-ской!.. Шел такой тверской по Большой Морской, исходил тоской... Если хочешь, дед, про нас в книжку записать, запиши: Неразлучные... Вот!.. Такая наша фамилия... А что эта стерва затеяла, какая сюда к вам зайтить постеснялась, то это ей не удастся, не-ет!.. Врет она!
И женщина сильно ударила по столу небольшим, но плотным кулаком с двумя тоненькими золотыми колечками на указательном и безымянном.
– Хочет в городе на пристань поступить, пароходы грузить, - продолжал Семеныч, склоняя все ниже голову и вывернув короткую шею.
– Что ж... Я ему, конечно, сказал: "Ты малый здоровый, ты не сломишься..."
– Ну, вот и хорошо! Он на пристань, а я в кофейню за подавальщицу! весело подмигнула женщина.
– Летом сто рублей на книжку положим, осенью хозяйство свое заведем...
– Нет, брат, теперь уж свое хозяйство не заводят, - хрипел Гаврила.
– А даже последнее продают, - поддержал Нефед.
– Ну, тогда мы столовку откроем, - продолжала шутить женщина.
– Он за повара, а я по столикам разносить.
– Гм... Как будто на повара не похож, - сомневался Семеныч.
– Ну да, он больше на кухарку, - подмигивала женщина.
– А разве теперь кухарки за повара не работают?
– А вот я повар был так бы-ыл!
– вдруг с чувством сказал Гаврила, проволочив бороду по столу вперед и назад.
– Не веришь?.. Был! Сурьезно!
– Он был, был, - это верно он говорит, - поддержал Нефед.
Но женщина прихлебнула из чашки вина и спросила безлюбопытно:
– Отчего же бросил?
– Да ведь как сказать-то... Истинно, я сюда в Крым в повара тогда приехал... (Гаврила даже подумал немного, точно ему самому было странно, почему он теперь не повар.) Тогда еще здесь по саше машин никаких не ездило, а только мальпосты называемые ходили - экипажи такие, для всех желающих... И везде по саше станции, а на каждой станции буфет... Вот и я на одной поваром работал, - а как же!.. Я все мог в лучшем виде - и борщи и жарковье... Пилав из барашки - в лучшем виде...
Густые брови Гаврилы поднялись и не опускались, как будто сам он удивлялся тому, что так много можно наговорить неизвестно зачем, глядя на женщину с родинкой на правой щеке и в рубашке, обшитой кружевом.
А женщина спросила безлюбопытно, как и раньше:
– Чего же бросил?
– Зять сбил! Вот кто сбил!
– зло ответил Гаврила.
– Зять кровельщик!.. Сестру мою взял... "Иди, говорит, со мной по кровельной части, лучше гораздо твое дело будет!.." Лучше!.. Оно, конечно, много посвободней, и на одном месте не сидишь... Десять лет я с ним в кровельщиках ходил... конечно, и покраска наша... Десять лет без малого...