Утопающий

mo Kolt

Снег хрустнул под ногами, а земля стала твердой.

Он вошел в храм, встретивший его гробовой тишиной, не успел вздохнуть. Лишь услышал оглушительный грохот, ему показалось, что где-то под ухом взорвалась бомба. Но то был лишь выстрел. И что-то холодное коснулось кожи, но лишь на милю секунды. Оказалось, что это было что-то горячее, кожа вокруг раны загорелась в сто раз сильнее. И что-то теплое растекалось по животу, по ногам.

Ал зажмурился. Картинки, возникшие в мыслях, плыли перед глазами, поэтому он резко распахнул веки и уставился на небо. Он вдруг подумал о Боге. Не боге этого храма, точнее богине. Ал был более чем уверен, что он построен в честь Аматэрасу, главной богине в синтоизме. Воспитан

был Ал как христианин, в крайнем случае, католик. В его квартире в России были православные иконы, даже в доме в Сакраменто они сохранились, хоть и смотрелись неестественно в словно чужой для них стране. Его родители были верующими, хоть Ал редко слышал что-то связанное с религией от отца, а от матери мало что помнил. Бабушка же была верующей, причем христианкой. Стеллаж с фотографиями дедушки и мамы и православные иконы на соседней с ним полке смотрелись странно в маленькой комнате, где Ал год назад нашел мангу и свои старые детские книжки с альбомами с фотографиями. Мальчик понимал, что такое разнообразие связанно с тем, что бабушка долгое время жила с православным человеком, хоть это и было в их время запрещено, а детство провела в окружении буддизма и синтоизма. Однако ему казалось, что ты должен выбрать что-то одно. Бабушка же говорила, что неважно, какую форму твое воображение придает божествам, в которых ты веришь, кто-то тебя все равно услышит.

«Пожалуйста, не дайте меня убить».

Ал в это уже не верил, не хотел верить, не считал логичной любую религию, боялся, что его покарают за то, что он не верил, сомневался, и считал лицемерным, что сейчас молится, несмотря на то что не верил. Но больше ему ничего не оставалось. Сам он никто против пули.

А еще он подумал о маме. Если Бога нет, она не смотрит на него с небес. И хорошо, что не смотрит. Ей лучше было не видеть, как ее сын подвергает себя опасности. Но эта мысль была такой печальной, что он чуть не расплакался.

В храм он так и не вошел. Обошел здание справа и решил залезть на крышу по деревьям. Теплые, но слишком большие для него меховые калоши скользили по дереву и так и норовили слететь с ног, а бабушкина шапка сползала на нос. Ал был уверен, что в храме никого нет, иначе бы его пыхтение услышали даже изнутри. Он пополз по карнизу пластом, понимая, что оставляет след на заснеженной черепице. Зацепившись руками за перилла балкончика, Ал приблизился к одному из окон и попробовал приоткрыть. Он тут же нашел место, где можно спрятаться – между внутренними листами бамбуковой бумаги и внешними деревянными ставнями имелось некоторое пространство. Но если он упадет, не будет даже сугроба, чтобы смягчить падение.

Голову пришлось повернуть в бок, а самому наклониться, однако Ал смог-таки задвинуть ставни, чтобы его не было видно ни внутри, ни снаружи здания. Холодный ветер пробирался за ставни, окутывая его неподвижное тело и заставляя дрожать.

Он подумал о бабушке. Что, если она потеряла его? Подумала, что он пошел в туалет, а потом снова проснулась и поняла, что что-то не так. Пошла во двор, поняла, что дверь в дурно пахнущую деревянную коробку открыта, а за ней никого нет, выглянула на дорогу. Спросонья она могла не сразу сообразить взять телефон – никак не привыкнет к тому, что эти маленькие коробочки теперь есть у всех. Позвонит Алу, потом зачем-то сыну. Не за тем, чтобы сказать, что мальчик пропал, а в надежде, что он, находясь в другой стране, знает, где ее внук, его сын. У Ала защипало в глазах – она не заслужила всего этого. От дальнейших тяжелых мыслей его спасла затекшая нога.

Ал пошевелился, но случайно зацепился за нижнюю деревяшку ставней. Попытался тихо вытащить ее и слегка дернул – с тихим скольжением окно приоткрылось. Ал замер, но в храме было тихо. Зато теперь ему открылась комната второго этажа. Он не видел ни лестницы, ни алтаря, лишь чернеющий на противоположной стене гобелен. Ему вдруг стало не по себе, и мальчик уже хотел закрыть ставню, как что-то привлекло

его внимание. Что-то блеснуло в темноте, на полу. Ал даже подумал, что это снег, каким-то образом пробравшийся внутрь храма, но это оказалось что-то другое. Мальчик посмотрел себе под ноги. Оказалось, что весь пол застелен чем-то похожим на целлофановый пакет. Нет, не пакет, пленку. Такой отец обвешивал седзи и стелил на пол и на мебель, когда белил потолок у бабушки в доме. Неужели в храме ремонт? По спине резко пробежали мурашки, а в груди зашевелилось что-то неприятное. Он закрыл ставню.

Ал простоял в таком положении минут двадцать, стараясь не дрожать вместе с резным деревом и бамбуковой бумагой, прижимающихся к телу, однако затекшая шея и спина победили. Он медленно пополз вниз, пытаясь сесть. В итоге ему удалось принять более удобное положение, однако ему постоянно что-то мешало: то куртка начинала щекотать ноги, то чесался нос, то дерево слишком сильно впивалось в щеку. Вся его скрытность и старания сидеть тихо уходили с каждой минутой, Ал вертелся все чаще, издавая все больше шума. Может, ему пойти домой? Может, он ошибся? Все не так понял, все придумал.

Вдруг, очередной шорох куртки сменился шумом колес машины. Ал затаил дыхание и вдруг стал слышать очень хорошо. Шум реки, мотор автомобиля, шорох ветра, кажется, даже хлопанье крыльев птицы. Ал стал дышать глубоко, медленно, и вскоре услышал, то, чего ожидал – шаги. Все. Ему не выбраться из этого положения, сбежать не получиться. Либо сидеть до конца, либо выйти и умереть.

Ал подумал, а что будет, если он умрет? Когда он умрет.

Бабушка будет винить себя в том, что Ал погиб именно под ее опекой. Будет стоять и плакать у гроба, уже не в состоянии сказать, что у нее все лучше всех. А папа будет ее успокаивать, будет обнимать, смотря в одну точку, не в силах ни сделать что-то, ни пошевелиться. Будет так же, как после похорон мамы стоять у окна комнаты в бабушкином доме. Только теперь один, теперь успокаивать будет не он, а его. А тете будет бесконечно жаль мальчика, которому просто не повезло. Который был слишком самоубийственно глуп, чтобы жить в безопасности.

По щекам потекли слезы. Одна, другая. На большее он был не способен. Почему он подумал об этом только сейчас, хоть умереть мог до этого уже несколько раз? Ал глубоко вздохнул и прикрыл глаза, готовясь слушать, чему мешала заболевшая голова. Снег под ногами незнакомцев не хрустел. Ал вдруг подумал, что плохо замел свои следы, что на крыше видны отпечатки от его куртки, а глубже в лесу – от ботинок.

– Снег тает, мы не увидим их следы, если они уже были тут после нас.

Ал затаил дыхание. Английская речь доносилась с улицы и была довольно хорошо слышна в ночной тиши.

– Не включайте фонари, – раздалось громче. – Обыскать здание.

Голос был мужской, и какой-то высокий и скользкий. Он явно не принадлежал ни тому, кто заглядывал к Алу, ни его подчиненному здоровяку.

Мальчик воспользовался последним шансом пошевелиться и посмотрел время на зажатом в руке телефоне. 23:14. Видимо, не только он пришел раньше. Но стоп. Если тот человек внизу сказал, что они не смогут кого-то выследить, кого-то, кто приходил после них, значит, эти люди внизу точно были тут сегодня, а после них может и еще кто-то. Интересно, когда? Храм закрывается в семь зимой, Ал пришел сюда к десяти с чем-то и был крайне близок к тому, чтобы попасться.

– Вы двое на второй этаж, ты со мной.

Значит, их четверо. Но зачем кому-то подниматься на второй этаж? На его этаж.

– Ты что, осел, не слышал? Не включать фонари! Хочешь, чтобы нас из города заметили…

Ал увидел вспышку света прямо перед собой, но она тут же погасла. А затем кто-то вошел в его комнату. Двое. Ал был благодарен тому, кто приказал не включать фонари. Они прошуршали ногами по пленке, обойдя всю комнату. Потом один остановился прямо у окна Ала, мальчик задержал дыхание, а потом постарался задышать ровно и тихо. Второй встал в углу этой же стены, только противоположном.