Утраченное чудо
Шрифт:
– Как хочешь, конечно, мне нет дела до актрисок, тем более до тех, кто становятся мамашами таких, как ты. Да, я рискую, ведь господин О…, я хотел сказать, господин отец против. Но раз ты не хочешь знать… Это все. Больше ничего не последует.
Каин поднялся на ноги, не веря своему счастью, уткнулся рукой в подоконник и, мутным усталым взглядом посмотрев на Платона, произнес:
– Я очень хочу есть.
Старик даже вздрогнул от неожиданности и лишь через минуты три протянул:
– Ладно, не хватало мне еще твоей птичьей тушки на полу!
Нет, никогда еще звезды не были так благосклонны. Старый хрыч и одну-то пустячную просьбу мог исполнить раз в полгода.
Через некоторое
– Смотри не подавись, – меланхолично предупредил старик, делая глоток из невесть откуда взявшейся фляжки, – Теперь будешь знать, как устраивать голодовки.
Каин оторвался от кастрюли, он вдруг почувствовал себя таким жалким, что захотелось плакать. А ведь в том, что он ранними влажными рассветами покидал башню часов, не было его вины. Винить нужно было только Платона и больше никого. Так же, как все стены этой комнаты, включая потолок, вместо обоев были закрыты наклеенными в несколько слоев газетами, журнальными вырезками и афишами, голова невзрачного старичка представляла собой хранилище городских сплетен и страшных тайн. Ничего удивительного, что в его умишке всякий раз, как он видел Каина, всплывало одно и то же газетное предание, извлеченное из груды номеров «Вестника» десятилетней давности. Каждое утро, согласно своим обязанностям, Платон поднимался по лестнице с лаковым подносом в руках, ставил его перед Каином и начинал осыпать бранью попеременно то свой радикулит, то белесую жидкость из миски, слащавую, как патока, расплескавшуюся по всему подносу, пока он поднимался. Кстати, с утра был еще стакан с абсолютно бесцветным чаем и хлеб. Обед и ужин бывали не всегда, но к чести Платона надо сказать, не то чтобы и очень редко. Но сплетни. Старик извлекал из своей памяти огромное количество подробностей, касавшихся загадочного исчезновения известной актрисы Цецилии Сапфир. А ведь стоило только сказать господину Ор…, то есть отцу, и Платон сразу бы умолк. Но не хотелось…
– Хорошо, что я оказался рядом, – с удовольствием произнес Платон и тут же спохватился, – А что ты там делал?
– Гулял, – сказал Каин, отодвигая от себя кастрюлю.
– Гулял, значит, среди торговцев… Я не подозревал до сегодняшнего дня, что у тебя есть деньги.
– Какие деньги?
– Мелочь, которая прозвенела у тебя в кармане, когда ты упал.
Каин вытащил из кармана все, что у него было, и безропотно протянул Платону. Тот криво усмехнулся.
– Похвальный жест. И все-таки, откуда?
– Кое-что я случайно подобрал на улице Певчих у входа в сквер, кое-что в чаще «Тритона»…
Платон нахмурился. Ему не нравилась улица, названная в честь безызвестных, безымянных певчих и еще больше не нравился фонтан с позеленевшей фигурой Тритона, утратившей остатки позолоты.
– Ох, уж мне эти расточительные обычаи! Как просто и дешево: бросьте монетку на счастье, всего монетку. Но ведь не для твоего же счастья, куриные мозги! Ладно, можешь идти, вернее убирайся.
Каин потянул на себя ручку балконной двери. Дверь всхлипнула, и вместе с ней всхлипнула комната. Платон нахмурился, заметив про себя, что мальчишка даже поблагодарил его. За стеклом на балконе произошло нечто удивительное, гораздо более удивительное, чем если бы загорелись сотни волшебных фонарей, чем если бы ладони мальчишки, где прячется майский жук, стали прозрачными. Мгновенно старое пальто словно превратилось в колдовскую мантию, выцветшая ткань всколыхнулась, и показались, точно два обсидиановых лезвия, блестящие черные крылья. Еще минута – и тот, кто казался со спины просто гигантским стрижем, тот, кто по-птичьи сидел на кованой решетке балкона, как пловец
В небе, связанном транспарантами и проводами, разнесся непривычный для грязной, текущей с обуви весны свист.
Вагон трамвая был пуст, кондукторша, казалось, крепко спала, накрывшись пледом, так что Каин вытащил руки из рукавов и скинул пальто. Если бы она сейчас проснулась, то непременно бы увидела мальчика в смешном халате с большим вырезом на спине, непременно увидела бы его крылья.
И мальчику пришлось бы сказать ей: «Добрый вечер!». И как-то оправдаться перед ней, ведь он ехал без билета. Ему очень хотелось немного согреться в трамвае. Да, конечно, ему достанется, если кондукторша проснется. Нельзя показывать кому бы то ни было, что несешь флейту, прижимая ее к груди, как цветок. Не говоря уже о том, чтобы у всех на виду стоять с крыльями в очереди за хлебом.
Трамвай объехал руины Собора святой Марты и тающий в пространстве небольшой сквер, который Каин любил за то, что там редко бывали горожане, и за то, что там росли корявые тонкие яблони. Как и многие мальчишки, он любил грызть завязь.
Собор святой Марты напоминал флагман, затонувший на дне воздушного океана. Вереницы фонарей оставляли отсветы на сыром тротуаре. Окна домов были черны и пусты; во многих домах не было электричества, но при этом нигде не горели свечи.
Каин вертел в руках флейту. «Нет, здесь нельзя, только на руинах святой Марты, там никто не услышит».
За стеклом проплыл призраком памятник взрывникам, разнесшим всю алтарную часть главного городского собора. Через две минуты трамвай остановился.
Каин неуверенно вышел, кое-как накинув пальто и, дрожа от холода, подошел к отвесной башенной стене. Какая же она холодная. Каин встал возле двери. Старый изогнутый сук был приколочен вместо обычной дверной ручки. Мальчик потянул его на себя, и кусок доски, простреленный в нескольких местах, легко поддался. Обрадованный мальчик нырнул в проем. По узкой металлической лестнице подниматься было скучно и потому утомительно. Но что делать, зодиакальный циферблат снаружи не откроешь…
Лестница кончилась. Каин толкнул деревянную дверь; сделав шаг, замер от страха…
Вы когда-нибудь видели льва? А, представьте себе, принявшего человеческий облик и надевшего лоснящуюся темно-синюю шинель с золотыми погонами? Этот лев сейчас самодовольно и хищно смотрел на стоящую в дверном проеме фигурку.
Каин от неожиданности вздрогнул, словно желая скинуть с себя что-то неприятное, липкое, и тут же почувствовал, что не касается пола.
– Садись, – бархатным голосом промурлыкал лев и, ткнув в полумраке ногой табурет, добавил, – нам предстоит разговор. Вот сюда.
– Я лучше постою, а вы с-с-с-садитесь, у вас могут затечь ноги.
– Садись, – повторил гость, еще сильнее растягивая речь.
Каин, не касаясь пола, как канатоходец приблизился к табурету, заставил себя ровно сесть и не двигаться, точно прилежный школьник. И тут, как ему показалось, он увидел позади льва еще тень… Тень человека – спокойного, торжествующего, знающего, что за все его волнения ему воздастся сторицей.
– Господин Орис, если вы хотите спросить, почему я так поздно…
– Уже не хочу, – резко, но звучно оборвал его одетый в шинель гость и нахмурился. Это был моложавый человек с крупными чертами лица и черными с проседью волосами, аккуратно зачесанными назад. Львом Каин стал называть его про себя с тех пор, как господин Орис сводил его в зоопарк, поскольку именно там мальчик неожиданно для себя открыл, что сидящий на пригорке лев смотрит на людей с точно таким же выражением, как и господин Орис.
– Я знаю, что ты шатаешься в пропитанных сыростью стенах святой Марты.