Утренний иней
Шрифт:
Но спросить об этом она так и не успела — и печка на этот раз разгорелась быстро, и день вошел в комнату торопливо. И вместе с огнем и светом вошел к ним и Валентин. Он был уже готов к дальней дороге — в ватнике и шапке, даже варежки надел. Фалю снова больно уколола мысль, что он хочет отправить ее в Каменск как можно скорее.
— А мы вот с Томочкой решили сами, — сказала ему Фаля. — Сами доберемся.
Валентин вдруг вспыхнул:
— Твоя Томочка умеет соображать только тогда, когда учит роль фашиста!
Томка взвизгнула и ринулась на Валентина. Фаля с трудом,
Фаля выпроводила Валентина из комнаты и тихо попросила Томку:
— Томочка! Останься!
Томка подняла на Фалю глаза. Стояла она против света, и Фаля вдруг увидела, что глаза у Томки очень светлые и очень печальные. А она-то все время думала, что глаза у Томки темные и веселые. Может быть, это печаль так темнила Томкины глаза? А теперь Фаля разглядела хорошо и глаза и печаль.
— Томочка! Я тебе напишу оттуда.
— Я же сказала, что я к тебе приеду!
— Не приезжай, Томочка! Ты же насмерть простудишься в своих калошах. Как мама… Может быть, меня отпустят на каникулы, хоть на один день. Я бы ваш спектакль посмотрела.
— Я приеду!
— Не надо!
— А я без тебя буду бояться! — сказала вдруг Томка.
— Почему? Кого?
— Я буду бояться без тебя! — твердо, с каким-то отчаянием повторила Томка.
Фаля не сразу нашлась что сказать. Молчала и Томка. Молчала долго.
— Ты же сама сказала, что она не страшно умерла, — прошептала наконец-то Фаля, боясь, что Томка вдруг скажет сейчас, что мать умерла страшно.
— Нет, не страшно, — покачала Томка головой.
— Видишь, это же нестрашно… Когда умирают. Помнишь, солдатик тогда на берегу… Ты же видела. И в кино сколько раз показывали, как умирают. Ты же видела!
Томка вдруг закрыла лицо руками — совсем, как Валентин тогда, словно спряталась от чего-то очень страшного, потрясшего ее на всю жизнь…
— Видела! Это ты… Это ты не видела! Ты не видела! Не видела! Не видела, как людей вешают!
Городок, откуда эвакуировалась Томка, был в руках у немцев всего несколько дней… Так вот что успела увидеть Томка за это время!
«Не смотри на смерть!» — сказал ей когда-то дед Васильев.
Томка не смотрела на смерть. Это смерть на нее посмотрела.
В холодном тряском вагоне трамвая они с Валентином ехали на далекую окраину города, в Заводской поселок. Там, за поселком, на междугородном шоссе, им предстояло поймать попутную машину и проехать расстояние, еще в несколько раз большее.
Наверно, оттого, что рядом был Валентин, всегда такой спокойный, такой добрый, Фаля не боялась трудностей предстоящей дороги — Валентин все может, все умеет. Да и вообще ей казалось, что едет она в детдом ненадолго, что все равно скоро вернется обратно — и к Томке, и к маленьким, и к Ульяне Антоновне, и к Валентину…
Узелок с вещами и фотографиями отца и матери, которые она взяла с собой, она держала при себе, хотя Валентин несколько раз предлагал ей: «Давай я понесу». Если бы это был красивый портфель или чемоданчик, она отдала бы ему нести, а то — узелок! И хоть Валентин
Когда он вынимал из кармана двугривенные, чтобы заплатить за трамвайные билеты, Фаля увидела, какие у него теперь руки — все в бело-розовых шрамах и рубцах на сморщенной коже… Она отвела от них глаза, дожидаясь, когда он снова наденет варежки.
За морозными стеклами вагонных окон пролегал путь, знакомый ей по довоенным поездкам в Городской парк. Там можно было прокатиться на лодке, на прудах. Однажды они катались с отцом, и на колени к Фале упал красивый большой желудь. Она не знала, дуб ли, росший на берегу, так далеко зашвырнул его или кто-то бросил ей его из другой лодки. Так она и не угадала тогда, но долго зачем-то хранила желудь, пока он не потрескался и не почернел.
— Фаля! — вдруг сказал Валентин, и на лице его проступило выражение страшного напряжения, словно он давно готовился к этому вопросу и вот теперь наконец-то решился спросить: — Ты хорошо запомнила того?
— Кого?
— Того. Рыжего. Которому ты продала ковер.
Откуда он знает, что Фаля продала ковер рыжему? Она же ничего не говорила ему об этом! Ах да! Он же, наверно, вернулся к тому месту, где оставил Фалю, и та девушка с кошкой рассказала ему все, как было.
— Не очень много дал, — сделав голос как можно веселее, ответила Фаля. — Но ведь все равно больше бы никто не дал. Он ведь старенький был, коврик… И потом, все-таки-это же не настоящий ковер.
Она охаивала теперь ковер, так красиво вышитый когда-то руками ее матери, чтобы не очень расстроить Валентина тем, что случилось.
— Так ты его хорошо запомнила?
— Еще бы! — невольно вырвалось у Фали.
Он тут же посмотрел на нее таким тревожным и странным взглядом, что ей стало не по себе.
— Я запомнила его потому, что мы один раз уже продали ему одну вещь. Часы… Прошлой зимой. Старинные часы, стенные. И к дому везли на санках. Он так захотел.
— К дому? Куда?! — Он снова посмотрел на нее, и она снова испугалась его взгляда.
— Куда-то сюда.
— В Заводской поселок?
— В Заводской.
— И ты помнишь, где он живет?
Фаля покачала головой — было очень холодно, дул ледяной ветер, а он шел быстро, и они смотрели только на его спину, чтобы не отстать.
— Припомни! Слышишь! Припомни!
— Но там было столько похожих домов. И все под снегом, — виновато сказала Фаля. — И поселок такой большой. И так давно это было!
— Припомни! Припомни! Пожалуйста!
Припомнить дом рыжего Фаля не могла. Она помнила только одно — дом стоял во дворе, дом был хороший, добротный. Помнила, как хорошо и тепло было в прихожей, когда они вошли туда с холода. Больше ничего припомнить она не могла. Заводской поселок был огромной частью огромного города, и припомнить, найти один-единственный дом, затерявшийся на его улицах, казалось ей невозможным. Но ведь это действительно было страшно давно — когда жива была мать.