Утро пятого дня
Шрифт:
— Вот, пожалуйста, — сказал вдруг Дед горячо и громко, показывая на меня рукой: — Я вам говорил о его успехе. Так он теперь тоже конченый человек.
«Вот так да, — подумал я. — Какой же я конченый человек? Все у меня складывается как нельзя лучше». А Дед продолжал:
— Теперь и он захочет персональный стол.
— Он не захочет, — сказал Андрей. — Он всю жизнь будет сочинять что-нибудь дамское, — Андрей хохотнул, — о станках для француженок.
Зачем он так зло шутит? Когда у Андрея бывали удачи, когда все хвалили его у нас в кружке,
— При чем тут дамское? — взорвался Дед. — Он написал неумело, но человечно, и это поняли многие.
— Опять вы о человечности, — недовольно сказал Андрей. — Кто знает, что это такое?
— Эгоист, — сказал Дед. Он встал с кресла, быстро заходил по комнате. Три шага вперед, три назад. — Когда ты смеешься над пороками — тебе только смешно, — говорил он. — Когда ты восхваляешь что-то или превозносишь — ты, даже не замечая этого, восхваляешь и превозносишь только самого себя. Ты как будто сводишь со всеми счеты.
— А разве мало дураков? — усмехнулся Андрей. — Почему я должен быть с ними заодно?
— Ты ни с кем не заодно. И кажется… кажется, это я во всем виноват, — внезапно заключил Дед и остановился. Голос его потускнел. — У вас хорошие специальности. У вас друзья, много книг, много дней впереди, вы уже начинаете обзаводиться семьями. — Дед посмотрел на Руслана и Люду. — И вдруг такая вот беда: не окрепнув, все бросить… Андрей, ты не должен уходить с работы.
Ах, вот они о чем, наконец-то понял я. Сегодня первый день Андрей не на работе. Я просто не мог представить, как он решился уволиться. Пока он только мечтал об этом, я думал, что он прав, и даже поддерживал его, восхищался его смелостью, его готовностью к подвигу ради любимого дела, но теперь, когда все свершилось, я думал о поступке Андрея с растерянностью, недоумением и страхом.
Дед нервно посапывал трубкой, смотрел на Андрея и ждал, что он скажет. Мой друг уже не полулежал, он сидел напряженно на самом краешке дивана. У него подрагивали пальцы.
— Может, в чем-то вы и правы, — сказал Андрей. — Но ваш совет — от страха. Вы насмерть перепуганы жизнью.
— Перестань, — оборвала его Людмила, — Как тебе не стыдно.
— Знаешь, Людочка, ты уж обзаводись семьей, устраивай свое определенное будущее и не лезь, — резко ответил Андрей.
— Она тебе дело говорит, а ты на всех бросаешься, гениальничаешь, — вступился Руслан.
Андрей даже вздрогнул, услышав слово «гениальничаешь».
— А ты наивничаешь! Ты, может быть, каннибальничаешь за компанию! — закричал Андрей.
— Боже мой, — сказал Дед с горечью. Он схватился за голову. — Разве я мог подумать, что придет к этому? Неужели никуда не деться от такого ожесточения? Что это: честолюбие? гордыня? пробудившийся характер?
В комнате над дверью опять затрещал звонок. Дед извинился и вышел.
Довольно долго мы сидели молча. Трудное это было молчание. Я хотел было показать лист бумаги с адресами, но Андрей
— Знаем, знаем. Ты теперь продекламируешь про свой станок для французского радио.
— До чего же ты злой, — вспыхнула Людмила. — Тебя никто никогда не будет любить, — произнесла она, как заклятье.
— А ты знаешь, что такое — любить? — язвительно спросил Андрей. Он хотел сказать что-то еще, но в это время вошел Дед.
— Может быть, ты, Андрей, и в самом деле прав, — сказал он грустно, — что я говорю, как человек, перепуганный жизнью, вернее — пуганный. Она пугала меня довольно часто: во время войны, да и в мирное время. И теперь мне страшно: что будет с тобой? Твоя злоба погубит тебя. Злобный роман — что может быть чудовищнее? Да ты его и не напишешь, злость не даст. Да и мастерства нет.
— Напишу, — сквозь зубы процедил Андрей. — Даже если вы все возьмете лопаты и станете заваливать, забрасывать, закидывать меня своими советами, а потом начнете утаптывать, утрамбовывать, приплясывать, то и тогда я напишу. Или там, внизу, под вашими советами, или наверху, послав все к черту.
Андрей был в ярости. Он встал. Лицо его покрылось красными пятнами.
— Вы все скучные и трусливые люди, — сказал он. Когда один против всех, вы это называете злобой, а когда все против одного — это, по-вашему, добродетель. Я никого из вас больше не люблю и не хочу видеть. Никого!
Если бы я мог, я бы закрыл Андрею рот, чтобы он не произносил этих страшных слов. Еще немного, и Дед, кажется, выгонит его из дома. Я знал, какой он бывает беспощадный, непримиримый. Я очень боялся его гнева. Он мог так отхлестать презрительными словами, что, кажется, после этого и жить незачем.
Дед молчал. Сумрачным стало его лицо. Будто пеплом покрылись морщины. Но глаза его, большие, глубокие, были полны не гневом, а состраданием.
— Ты и его не любишь? — глухо спросил Дед, показывая на меня.
— Да, и его, — не глядя на меня, сказал Андрей.
Я был поражен. Я уже ничего не понимал.
— Значит, ты не любишь и свою мать, и Олю? — тихо спросил Дед.
Лицо Андрея побледнело. Я ждал, что он сейчас скажет: «Нет! Все, что я говорил, неправда! Я люблю вас всех. Мне дороги все мои друзья». Как же можно не любить свою мать?
Но сдавленным голосом Андрей сказал совсем другое:
— Я хочу быть островом. Чтобы никто ко мне, и я ни к кому.
— По-моему, это просто невозможно. Тогда не стоит жить, — горько сказал Дед.
— А теперь вы правы. По крайней мере, последовательны. Прощайте, — сказал Андрей и быстро вышел в коридор.
Тихо-тихо стало в комнате. Медленно плавал дым в косых лучах солнца. И опять мне показалось, что покачиваются стены, книги на полках стеллажей.
— Он сошел с ума, — с отчаяньем сказала Людмила, приподнимаясь со стула.
Заверещал звонок на стене. Хриплый голос был настойчивым, требовательным. Дед вышел из комнаты. Я побежал за Андреем, но его уже не оказалось на лестнице. Я вернулся.