Увечный бог

Эриксон Стивен

Ното Свар чуть поворочал костью.
– И что было бы, сэр?

– Страху, Верховный Маг, нужно время. Настоящему страху, того сорта, что обгладывает храбрость, заставляет слабеть ноги.
– Он покачал головой, глянул на Ното Свара.
– Но ведь это не было в его стиле, так? Знаете, я скучаю.
– Он хмыкнул.
– Вообразите себе.

– По кому? По Тайскренну?

– Ното, вы понимаете, что я говорю? Хоть иногда?

– Пытаюсь не понимать, сэр. Без обид. Насчет страха, о котором вы говорите.

– Не затопчите ребенка на пути вниз.

–

Пусть сами уворачиваются, Верховный Кулак. Нужно же как-то уменьшать их число.

– Ното.

– Мы армия, не приют, вот я о чем. Армия под осадой. Окруженная превосходящей силой, смущенная, скучающая, едва страх схлынет.
– Он снова вытащил рыбий позвонок и свистнул сквозь зубы.
– Пещеры, полные детей - что они с ними делали? Где родители?

– Ното.

– Надо их просто передать, вот я о чем, сэр.

– Если вы не заметили, сегодня они в первый раз ведут себя как нормальные дети. О чем это говорит?

– Мне - ни о чем, сэр.

– Кулак Руфа Бюд. Немедленно.

– Да, сэр. Спешу.

Ганоэс Паран вернул все внимание лагерю осаждающих. Ровные ряды палаток, словно костяные плитки паркета; крошечные, словно мухи, фигурки вокруг требушетов и Больших Фур. Кажется, мерзкий запах битвы никогда не покидает долину. "Похоже, готовятся снова нас испытать. Нужна новая вылазка? Матток так и буравит меня жадным взглядом. Хочет их достать". Он потер лицо. Борода снова заставила его вздрогнуть. Паран поморщился. "Никто не любит перемен, да? Именно об этом я говорю".

Шелковый дракон вплыл в поле зрения, влача за собой клубы дыма. Он увидел, что мальчишка на башне с трудом удерживается на ногах. Мелковатый, из тех, что с юга. Судимов. "Когда станет слишком жарко, паренек, постарайся убежать".

В далеком лагере закипало движение. Блеск пик, скованные рабы тянут Большие Фуры, показались высшие водразы, рассылают гонцов. Пыль медленно поднимается над сдвинувшимися с мест требушетами.

"Ага, они все еще огорчены".

***

– Я знал однажды воина. После ранения в голову он стал считать себя псом, а что такое псы, если не безмозглая верность? Так что я стою, женщина, и глаза полны слез. Я плачу по воину, бывшему мне другом и умершему, считая себя псом. Слишком верный, чтобы отослать его домой, слишком преданный, чтобы убежать самому. Вот один из падших этого мира. Во снах я вижу тысячи. Грызут свои раны. Так что не говори о свободе. Он был прав, полностью. Мы живем в цепях. Умираем в цепях. Вера становится кандалами, клятвы душат горло. Наша участь - клетка смертной жизни. Кого же винить? Я виню богов. И проклинаю их со всем пламенем сердца.

Когда она придет и скажет, что настало время, я возьму в руку меч. Ты говоришь, что я слишком молчалив, но против моря желаний слова не сильнее песка. Ну же, женщина, снова расскажи о скуке, о днях и ночах вне одержимого трауром города. Я стою перед

тобой, глаза мокры от горя по ушедшему другу, а все, что получаю от тебя - осаду тишины.

Она ответила: - Ты придумал на редкость жалкий способ залезть ко мне в кровать, Карса Орлонг. Ну ладно, входи. Только не сломай меня.

– Я ломаю лишь то, что мне не нужно.

– А если дни наших отношений сочтены?

– Так и есть, - сказал он и ухмыльнулся: - Но вот ночи...

Колокола далекого города отдавали горестную дань наступлению тьмы; на освещенных синеватыми огнями улицах выли собаки.

***

В самой дальней из палат дворца Лорда стояла она в тенях, следя, как он отходит от очага, стряхивая угольки с ладоней. Невозможно было ошибиться в кровном родстве; казалось, бремя, так долго носимое отцом, старым плащом легло на удивительно широкие плечи сына. Никогда не понимала она таких созданий. Готовность стать мучениками. Бремя, в котором они видят меру собственного достоинства. Саван долга.

Он уселся в кресло с высокой спинкой, вытянул ноги. Свет разбуженного огня мерцал на заклепках, усеивающих его высокие, до колена сапоги. Откинув голову и сомкнув глаза, сказал: - Худ знает, как ты сумела сюда пробраться. Воображаю, как вздыбился сейчас загривок Силанны. Но, если ты не пришла меня убивать, вот вино - на столике слева. Налей сама.

Скривив губы, она вышла из теней. И комната тут же показалась маленькой - стены угрожающе надвинулись со всех сторон. Так легко отказаться от неба ради тяжкого камня и почерневших бревен... нет, она совершенно не понимает.
– Только вино?
– Голос отличался хрипотцой, ведь она так давно ни с кем не разговаривала.

Вытянутые глаза открылись. Он рассматривал ее с неприкрытым любопытством.
– Предпочитаешь?..

– Эль.

– Извини. Придется идти на кухню, что глубоко внизу.

– Тогда кобылье молоко.

Брови его взлетели: - Вниз до ворот, налево и еще полтысячи лиг. И помни: это приблизительный подсчет.

Дернув плечом, она подошла к очагу.
– Дар сопротивляется.

– Дар? Не понимаю.

Она указала на пламя.

– А, - сказал он, кивая.
– Что же, ты стоишь в дыхании Матери Тьмы...
– Он вздрогнул.
– Знает ли она, что ты здесь? Но, - расслабился он, - как она может не знать?

– А ты знаешь, кто я?

– Имасса.

– Я Апсал'ара. В ту ночь в Мече, единственную его ночь, он меня освободил. Нашел время. Для меня.
– Она заметила, что дрожит.

Он не сводил с нее взора.
– И потому ты пришла сюда.

Женщина кивнула.

– Ты не ожидала от него такого?

– Не ожидала. Твой отец... ему не о чем было сожалеть.

Он встал, подошел к столу и налил себе вина. Он стоял с кубком в руках и смотрел на нее сверху вниз.
– Знаешь, - пробормотал он, - я совсем не хотел. Нужда сделать... хоть что-то...
– Он фыркнул.
– Не о чем сожалеть? Что же...