Узел (Повести и рассказы)

Алексеев Сергей Трофимович

Я стоял минут десять, медленно ощущая какой-то непонятный страх, смешанный с любопытством, как у пацанов, что приходили смотреть к нам, как делают взрывы. Вдруг недалеко от меня зашелестел чертополох, продрались сквозь заросли и выбежали ко мне две желтые собаки, Взмокревший от росы передний пес встряхнулся и кинулся ко мне на грудь. Я не ожидал этого и отшатнулся. Однако он завилял баранкой хвоста и ткнулся мне в колени. Вторая собака, как ни в чем не бывало, улеглась возле ног и принялась зубами выдирать из шерсти комки репья. Собачье добродушие меня смутило. Я знал, что лайки самые безобидные собаки, но тут, в сгоревшем когда-то Плахино, все настораживало, искажало привычные представления. Я не ожидал, что из жутковатой картины пожарища могут выскочить веселые живые собаки и запрыгать вокруг чужого человека. Это были первые наши гости,

и их следовало встречать как полагается. Я вернулся в палатку, где проснувшийся Гриша перекладывал из одного угла в другой неразобранные вещи.

— Собаки прибежали, — сказал я. — Где у тебя сухари?

Гриша собак недолюбливал. Когда геофизикам разрешали брать в поле своих псов, псы часто обворовывали его холодильник, который устраивался в специально отрытых ямах, или же нагло забирались в котел с кашей. Потом собак в поле брать запретили: накладно, много впустую уходит продуктов.

— Какие собаки? — спросил Гриша, заглядывая под раскладушки. — Ты мой ящик не видал?

— Соседские, — успокоил его я. — Дай сухарей. Гриша наконец нашел свой ящик, вытащил его на середину и облегченно вздохнул.

— Опять дармоеды, — мирно проворчал он. — Ладно, иди на склад, возьми…

Я скормил собакам по сухарю, это им понравилось, и один из них, кобель, что ластился ко мне при первой встрече, потянул носом и отправился к мешкам с продуктами. В это время появился Пухов и спросил — откуда псы?

— Гони их отсюда, — посоветовал он и посмотрел в сторону дома Худякова. Солнце уже поднялось, и окна потухли, но пепелище вокруг по-прежнему выглядело зловеще и тревожно.

Собакам в лагере понравилось. Сколько бы Пухов ни строжился, ни замахивался на них, гости не убегали. Плутали по стану, ласкались ко всем подряд и жались к кухне, где Гриша Зайцев готовил завтрак. А тут еще они попали на глаза начальнику отряда Ладецкому, который считался знающим собачником, и собаки, видимо, сами почувствовали это. Ладецкий, хоть и держал у себя дома только толстомясого боксера, про лаек мог рассказывать сколько угодно. Он немедленно заглянул им в пасти, помял уши, пощупал хвосты, и собаки послушно, даже с удовольствием подчинялись ему.

— Медвежатники, — определил Ладецкий. — У кобеля шрам в паху, а у суки плечо было разорвано.

К медведям Ладецкий тоже был неравнодушен, вернее — к их шкурам. За два года, что я проработал в партии, он купил у охотников две шкуры. Одну угробил, когда выделывал. Помнится, с неделю на весь лагерь воняло кислым тестом, а потом еще неделю Ладецкий ходил с убитым видом. Из второй шкуры, выделанной, он затеял шить шубу. Резал, кроил, перекраивал, одним словом, получилась куцая безрукавка, которая давила под мышками и натирала шею. Затем он стал говорить, что купленная шкура — не шкура. Вот если бы самому добыть… Пока партия завтракала, собаки сидели чуть в стороне и, склонив головы набок, сглатывали слюну. Ладецкий не выдержал.

— Ой, не могу, — сказал он, — видеть не могу, когда собаки голодные… Он их, гад, не кормит, что ли?

И вывалил полмиски каши на траву перед собачьими мордами. Кобель разинул пасть, чтобы хватануть пищи, но в это мгновение громыхнул недалекий выстрел. Собаки забыли о каше и резко развернулись на его звук. Стреляли в стороне дома Худякова. Люди повскакивали, зашумели, и тут собаки галопом сорвались с места и пропали в зарослях травы. От теплой горки каши поднималась тонкая струйка пара.

— Ого! — воскликнул Ладецкий. — Вот это выучка!

— Что, прикормить хотел! — рассмеялся Пухов.

Я вышел за лагерь, откуда смотрел утром на сгоревшее Плахино, и вновь почувствовал тот полудетский страх. Казалось, темный силуэт дома отдалился и окна уже блестели холодным стальным светом. Вспомнился эпизод, когда мне было года четыре и я со старшими пацанами ходил заглядывать в окна к старику Макарушкину. Старик жил на выселках, за поскотиной. Ничего в нем особенного не было, но он слишком долго умирал и не мог умереть. Мы забирались во двор с покосившимся гнилым плетнем из тальника, лезли на завалинку и смотрели через стекла в избу. В полумраке я видел закоптелый зев русской печи, черный, таинственный, хомут, висящий на косяке двери, огромные растоптанные самокатки, торчащие подошвами с полатей. На этих полатях, говорили, и лежал старик Макарушкин. Смотреть в окно было страшно, но я не мог оторваться и лип к стеклу дольше всех. Если Макарушкин замечал нас, то звал кого-нибудь из старших,

а мы убегали за плетень. Пацаны заходили в избу, чем-то помогали старику, а затем мы выдергивали палки из ограды и начинали сражаться, как на шпагах. Забор постепенно становился щербатым, кое-где повалился на землю, но пацаны говорили, что он все равно старику не нужен, потому что он скоро помрет. Двор вокруг тоже зарастал чертополохом и крапивой, которую по весне наши матери выкашивали на корм свиньям. Когда Макарушкин умер, мы больше не ходили на выселки и лишь смотрели издалека. Мне почему-то всегда виделся печной чувал и хомут — вещи для меня таинственные, необъяснимые, хотя у нас в избе была такая же печка, но там был огонь, а хомут я видел только на лошади, привык видеть. У старика же коня не было.

Мне представился Худяков, чем-то напоминающий старика Макарушкина: желтый, небритая седая щетина по ввалившимся щекам, дрожащие пальцы, рваная душегрейка с огромными карманами, — и я почувствовал, что меня тянет пойти к его дому и, как в детстве, заглянуть в окно…

Собаки Худякова стали прибегать к нам каждое утро, однако хозяин деревни так и не появлялся. Мы начали работать. Рубщики прямо от стана потянули профили, по которым поползла наша буровая установка, смонтированная на вездеходе. Когда отбурили первую скважину, я принес взрывчатку, опустил заряд, приготовил взрывную машину и стал ждать геофизиков, у которых, как всегда в начале сезона, что-то не клеилось в аппаратуре. Я был единственным взрывником в партии, и мне приходилось меньше работать, чем бегать с профиля на профиль. Я отстреливал одну скважину, хватал новый заряд и шел в другую бригаду. Выходило, что от меня зависела работа партии, меня всегда ждали с нетерпением, помогали, разговаривали любезно, и я даже иногда покрикивал: быстрей, быстрей, чего копаетесь. Слушались лучше, чем Пухова. Работа мне нравилась. В армии я служил сапером, где меня обучили взрывному делу, и после демобилизации сунулся было на стройку, но мне это быстро надоело, и я пошел в геофизический трест. Там, помню, кто-то пошутил, дескать, рожденный разрушать — строить не может. Однако я вовсе не собирался всю жизнь взрывать, хотя взрывал на благо строительства. Сразу после армии поступил на журналистский и тешил себя надеждой уйти со временем в областную молодежку. Там меня встречали всегда ласково, давали советы, просили написать какой-нибудь очерк о передовике, но принимали только как взрывника, а не журналиста. Поэтому я учился со злостью. Контрольные писал в поле, таскал за собой два ящика книг, ждал нетерпеливо конца сезона, торопился с профиля на профиль, подгоняя геофизиков, которые таскали на себе ящики с сейсмографами, аппаратами нежными и хрупкими. Вечно у них что-то заедало, отказывало, не писало.

Наконец геофизики настроились, и я крутанул ручку сирены. Залегли буровики между гусениц вездехода, попадали в траву рубщики, лег на живот топограф возле кочки с прошлогодней брусникой, прижимая к боку теодолит. Теперь слово было за мной. Я подключил аккумулятор и надавил кнопку взрывной машинки. Из скважины хлестанул столб грязи, дрогнула земля, полетела пихтовая игла, сбитая волной. Вот и вся работа. Эхо гулко отозвалось за рекой, черный клок дыма понесло на Плахино.

— Эх, началось… — с тоской протянул кто-то из рубщиков. — А до осени еще…

Я не спеша стал сматывать магистральный провод, и тут на профиль вылетели собаки. Кобель затанцевал вокруг воронки, коротко взлаивал, бросался по сторонам. Сука же улеглась на землю и равнодушно вывалила язык.

— Погляди-ка! — удивился Ладецкий. — Они же на взрыв прибежали! Во собаки! Я-то думал, они только на хозяйский выстрел бегают.

Собаки через несколько минут убежали обратно, словно появились тут только для того, чтобы выяснить — кто стрелял и по какому поводу. Но к обеду, когда я рванул вторую скважину, они примчались вновь. Опять покрутились возле воронки и ушли. Геофизики смеялись: так все лето и будут нас контролировать.

С этого дня собаки бегали к нам на профиль после каждого взрыва. Мы удалялись от Плахино, однако они настойчиво, упрямо появлялись у нас, запаленные стремительным бегом. Сука была, видно, старше кобеля и бегала с ним за компанию, потому что, увидев, что стрельба по ее мнению холостая, ложилась отдыхать. Но кобель метался, лаял, искал убитую дичь. Это был какой-то прочно вбитый в их собачьи головы инстинкт. Я вспоминал нетронутую кашу, когда собаки в то утро бросились на выстрел хозяина. Инстинкт был сильнее голода…