Ужин с соблазнителем
Шрифт:
— Почему вы решили, что он должен быть у меня?
Я спросила это раздраженно, и отец Афанасий смутился.
— Он сказал, что будет в бывшем отцовском доме. Он не появлялся со вчерашнего утра. Где ему быть, как не в доме своего отца?
— Ничего не могу понять. Вы хотите сказать, что бывший хозяин этого дома был отцом Глеба? — удивилась я.
— А вы не знали этого? Ведь вы жена его старшего брата, верно? Между прочим, Глеб отзывается о вас с любовью и уважением.
Старец смотрел на меня умильно и, как мне показалось, с хитрецой.
— Я
— И вы не виделись с ним прошлой ночью?
— Если и виделась, что из того?
— Василий говорит, Глеб был очень расстроен и даже подавлен. Может, вы с ним поссорились?
— Нет. Этот Василий лгун и… Хотя это не мое дело. — Я заметила, что старцу не понравилось то, что я назвала Василия лгуном, — его лицо скривилось, точно он хлебнул уксуса. Меня это раззадорило и слегка развеселило. — Ваш Василий ведет двойную, если не тройную жизнь. Вы, наверное, считаете его примерным монахом?
— Из него со временем будет настоящий святой. Тот, кто не грешил, никогда не сумеет вкусить святости.
— Занятно. А я-то была уверена, что мне уготована прямая дорожка в ад.
Отец Афанасий пропустил мое высказывание мимо ушей.
— Может, Глеб в большом доме? — спросил он. — Там заперто?
— Понятия не имею. Если хотите, могу вас туда проводить.
Очутившись в прихожей, отец Афанасий неожиданно проворно взбежал по лестнице, свернул вправо, толкнул дверь в бывшую столовую, а теперь мастерскую Боба. И я сделала вывод, что он в этом доме не в первый раз.
Здесь словно пронесся разрушительный вихрь. Пол бы заляпан красками, холсты кто-то порезал ножом. Особенно досталось «Девушке на утесе» — в центре картины, там, где она сидела, зияла большая рваная дыра, вокруг которой плескалась свинцово-голубая вода.
— Глеб! — властно окликнул отец Афанасий. — Ты обещал вернуться. Я поверил тебе. Я продолжаю тебе верить, Глеб. Ты обязан это помнить. Нам с тобой предстоит долгий путь. Господь простит нас, Глеб. Вот увидишь. Только откликнись, Глеб.
В открытую дверь ворвался порыв свежего ветра, взметнул голубоватым облаком тюлевые занавески. Где-то жалобно и протяжно взвыл пароходный гудок. Занавеска тяжело упала и безжизненно повисла на карнизе. Гудок смолк. Воцарившаяся тишина была полна смутного беспокойства.
— Ты должен верить мне, Глеб. Если ты позволишь снедающему тебя гневу вырваться наружу, тебе уже никогда не вымолить прощения. Твоя душа останется в вечном мраке, терзаемая поздними раскаяниями и угрызениями. Я хочу, чтобы ты умер как настоящий христианин. Услышь меня, Глеб.
Кто-то вздохнул за моей спиной. Я обернулась. Глеб стоял понурясь и глядел в пол.
Отец Афанасий подошел к нему и упал перед ним на колени. Взял его за обе руки. Я услышала сдавленные рыдания.
— Спасибо, что ты послушался меня, Глеб. В тебе одном мое спасенье. Если ты бросишь меня, я не смогу дальше нести свой крест. Не бросай меня, Глеб.
Сцена была не для посторонних,
Я не спала всю ночь, но чувствовала себя бодро, даже приподнято. Мне не хотелось возвращаться в тесное и душное пространство флигеля, где спал мужчина, с которым меня связывало странное чувство, так не похожее на любовь в моем понимании. Я отдавала себе отчет в том, что нахожусь в зависимости от этого человека. Я знала, что мне будет не просто от него отделаться. Да и хочу ли я этого?..
Рассвет был торжественным и по-язычески величественным. Но тревожные удары монастырского колокола напомнили мне о том, что рядом с величием уживается низость, с красотой — уродство. Мне предстояло жить в этом полном неразрешимых противоречий мире.
— Боже мой, я так и знала, что с тобой что-то должно случиться!
Я была вся в крови, но это была кровь Боба. Он свалился с крыльца и рассек лоб. Рана оказалась пустяковой, и мне удалось остановить кровь без посторонней помощи. Я только собралась вымыться и переодеться, как невесть откуда, а точнее сказать, со стороны Волги, появилась моя дорогая мамочка.
Она была в белом и во всем великолепии своих рыжевато-розовых химических кудряшек и локонов. Она собралась было прижать меня к себе, но в самый последний момент сообразила, что это равносильно гибели для ее роскошного брючного костюма из тончайшего натурального шелка.
— Я в порядке, мамочка. Как ты узнала, что я…
— Что здесь происходит? Почему ты наврала мне, будто отдыхаешь в «Волжском утесе»? Кто этот молодой человек, который позвонил мне и сказал, что твоя жизнь в опасности? — посыпался на меня град вопросов.
— Позволь мне сперва искупаться и переодеться.
Я попыталась пройти мимо нее к лестнице, но мама цепко схватила меня за локоть.
— Постой. Я приехала за тобой. Собирай вещи, и поехали.
— Отпусти! — Я высвободилась с необычной для меня злостью и решимостью. — Никуда не поеду. Тем более сейчас.
Я сбежала вниз и бросилась в воду как была — в шортах и майке. Я быстро плыла, все дальше и дальше удаляясь от берега. Мне хотелось спрятаться подальше от всех расспросов, объяснений, бесполезных рассуждений и ненужных нравоучений. От себя самой тоже.
Когда я наконец вышла на берег, измотанная бессмысленной борьбой с течением, я увидела на краю обрыва маму и Василия. Они о чем-то оживленно спорили. Внезапно мама толкнула Василия в грудь, и он лишь каким-то чудом удержался и не упал вниз.
— Проходимец! — донесся до меня полный негодования голос мамы. — Вымогатель и негодяй! Больше не получишь от меня ни рубля!
Я быстро взбежала по лестнице, на ходу поправляя волосы.
Маме очень шли сильные эмоции — она словно помолодела на двадцать лет. Вообще я чем дальше, тем больше завидую людям ее поколения, которые могут отдаваться с жаром как любви, так и ненависти. Увы, мои сверстники в большинстве — узники собственного равнодушия.