В блаженном угаре
Шрифт:
Такой хам, положил на кофейный столик свои ножищи в ковбойских ботинках, увидев меня, взбивает подушку. О г-господи, только этого мне не хватало, сидеть на взбитых подушечках… я начинаю с заумным видом ходить кругами по комнате, мелкими шажочками, повторяю «ом», священную биджа-мантру. [36] Голос почему-то меня не слушается и слегка дрожит, поэтому мне приходится перейти на тихое «м-м-м».
— Садись, — говорит он.
Так я и послушалась. Он будет еще мной командовать…
36
Биджа-мантра —
8
18.22. Рут что-то мычит себе под нос, ходит кругами по комнате, круги сужаются, из-под сари виднеется кусочек голого тела, выше талии. Это одна мысль, вторая — хорошо бы сунуть голову в раковину с водой. Брови, уши, шея мокрые от пота, я весь — мокрый от пота. Жду, когда она притомится, по крайней мере когда проявятся признаки усталости. Надо реже говорить ей «садись». Звучит как команда. Надо действовать тоньше: не приказ, а предложение. А то получается, что я как бы разрешаю ей сесть. Она, естественно, не садится, может, позже соизволит, уже по собственной инициативе. Все эти мои мелкие ухищрения то действуют, то нет, однако всему есть предел, я тоже не железный. Ну, выманил я ее в гостиную, и что? Немного угомонилась, но это — одна видимость. Эгоизм, сплошной эгоизм.
Между прочим, редко кому удается (я о тех, у кого есть мозги) ломать комедию до бесконечности. Каким бы убедительным ни был придуманный имидж, человек то и дело сверяется со своим истинным «я»: что оно поделывает в данный момент, что ощущает? Можно и запутаться. Прилежно демонстрируя мне свою непробиваемую жизнерадостность, Рут тем не менее все время на взводе. То ли уже не очень понимает, где она — настоящая, то ли боится, что еще недостаточно далеко отошла в своем лицедействе от оригинала.
Ага, возвращается, с бутылкой воды, без стаканчиков. Би-бип, привет вам от закоренелой эгоистки. Отхлебывает и подходит, не ко мне, но достаточно близко, даже не думая о том, что я что-то замечу. А на личике — ни следа от деланой безмятежности, и больше нет этих широко распахнутых, нарочито спокойных голубых глаз. Они теперь больше похожи на две миндалины с приподнятыми вверх уголками, а голубизна почти приглушена серым цветом. Брови сведены, губы решительно сжаты. Как же ей идет эта непокорность, как чудесна эта бьющая через край жизненная сила! Рут сразу становится неотразимой.
Освещенная лучами заходящего багровеющего солнца, она дьявольски напоминает выточенную из янтаря богиню, свет падает так, что виден золотистый пушок на коже, поэтому контуры тела кажутся размытыми, Рут сливается с окружающим ее пространством. М-да, современные женщины довольно мускулисты, модификации трогательно хрупкой Одри Хепберн теперь почти не попадаются.
Она присаживается и ставит бутылку впритык к моим ногам.
— Хочешь, чтобы я убрал ноги?
— Хочу. Класть ноги на стол неприлично.
— Согласен. Но, понимаешь, я растер кожу на бедре.
— Тогда не убирайте.
— Спасибо, здоровую могу убрать. Можно? — Я указываю на бутылку.
Она передает мне ее, запотевшую от жары, как выясняется, очень скользкую. Поэтому мне все равно приходится убрать со стола и другую ногу и сесть прилично, чтобы плеснуть водички на носовой платок. Опустив подбородок и сложив на животе руки, она смотрит, как вода капает на пол. Я обтираю лицо, шею и руки. Это омовение — нечто вроде передышки, и для нее тоже. Угу, значит, можем проявить понимание, когда захотим, когда
Глядя на нее, думаю вот о чем: бывал ли я когда-нибудь до такой степени поглощен собственной персоной? Кэрол считает, что да. Да! Она постоянно упрекает меня в назойливости, будто бы я вечно от чего-то там ее отвлекаю… от чего-то очень важного для нее «лично», так она это формулирует. Говорит, что у меня пунктик: «сверхценные идеи» — СЦИ, так что менее ценные, не мои, всегда побоку. Черта, свойственная законченным параноикам, вроде Гитлера, Наполеона, Пол Пота. Я не принимал всерьез брюзжанье Кэрол, до тех пор пока не умерла одна моя помощница. И потому мне вернули отправленные ей письма.
Дорогая Джин!
Спасибо, что позвонила. Знаешь, многие вирусы гриппа мы сами и породили, экспериментируя на животных.
Я уезжал в Бостон, просили помочь люди, у которых сын подался в кришнаиты, очень тяжелый случай. В секту «Харе Кришна» [37] он вступил из-за гибели своей девушки. В автокатастрофе. Причем машину вел он сам. «Сломался» я, когда он привел меня на ее могилу, почему-то это невероятно меня потрясло. То, как он лежал на могильной плите и плакал, плакал. Я старался взять себя в руки, но не смог, эти его рыдания — непередаваемы. Не знаю, что еще писать, как-то не пишется, да и дел по горло. Наверное, лучше на этом нам с тобой попрощаться. А мне — осчастливить кого-то возможностью поработать с такой ценной помощницей.
С наилучшими пожеланиями
37
«Харе Кришна» — общеизвестное название распространенного на Западе индуистского движения «Международное общество Сознания Кришны», его аналоги известны с XV в.
Дорогой Пи Джей!
Спасибо за чудный эквадорский лес под дождем, наверное, вы с Кэрол купили эту открытку во время очередного вояжа. Очень мило с твоей стороны прислать мне такое буйство жизни и красок именно в печальный момент нашего расставания, ведь ты не собираешься больше со мной сотрудничать. Ты ясно дал понять, что не желаешь вспоминать о том мальчике-кришнаите. И все же позволь сказать, что меня очень тронули твои переживания, представляю, как тебе было больно. Как тут не вспомнить Рильке: «О смерти знаем то лишь, что известно смертным: она нас ловит, чтобы увлечь в не-бытие». Мне было бы приятно думать, что когда-нибудь снова могу тебе понадобиться, вдруг захочешь — да-да! — пооткровенничать на эту тему. А я все никак не вылезу из гриппа.
С нежнейшими дружескими чувствами
Интересно, почему мне тогда показалось, что ее письмо чересчур официально? Ума не приложу почему, но именно так я его воспринял. А сам-то хорош. Эта дурацкая открытка с гребаным Эквадором, не имеющим никакого отношения ни к Джин, ни к нашей с ней работе и дружбе. Она еще умудрилась обнаружить там «буйство красок и жизни», вот это добило меня окончательно. А я-то возомнил, что написал некое откровение, полное тончайших эмоций, и никак не ожидал, что Джин обладает даром сочувствия…
Рут смотрит на меня без всякой враждебности, взгляд — вяло-спокойный, даже мягкий. Это досадно. Я привык играть именно на враждебности, а тут — разве что легкая ирония. Дескать, у тебя на руках все карты, ну и что?