В блаженном угаре
Шрифт:
— Мы можем положить тебе ледку, правда, Билл-Билл? Тебе положить лед, Рути?
Самое же интересное происходит в том углу, где шаманит Йани, отрекомендованный мне как «близкий друг Тима». Близкому другу слегка за тридцать, видимо, помесь с аборигенами: смазливое и очень чувственное лицо, под тесной футболкой проступают колечки на сосках, густые волосы смазаны чем-то липким. А шаманит он над головой Пусс, которой только что осветлил волосы, она демонстрирует мне пряди разных оттенков, пока еще не расчесанные.
— У него потрясающее чутье, смотрите, как он смело комбинирует цвета. Сама до такого не додумаешься, совсем другой имидж.
Йани подходит ко мне и бросает
Телеящик уже взгромоздили на коробки, прикрытые мохнатыми, похожими на колбаски гирляндами, среди красуется кошмарная пластмассовая фея с пышным букетом настурций. Вот оно, привалило наконец счастье, момент для моей эпохальной лекции. Я нахожу взглядом Рут, которой уже успел нацедить еще какого-то пойла пошляк Робби, этот профессор порнографических наук. Еще что-то неразбавленное — для Ивонны. Себе он набухал — в огромную кружку — рома с колой. Виски Билл-Биллу, Гилберту, Йани, «мамуле», Тиму и Пусс.
Почему-то не видно Фабио.
— А где же Фабио? Он все еще с нами?
— Нет. Этому выродку пришлось поехать на работу, бедняжке.
— Ах, какая жалость, — говорю я с загадочно-скорбным видом.
Чтобы привлечь внимание, я громко стучу по телевизору и требую, чтобы сейчас же увели Тодди, слышится злобный шепот — это переругиваются Ивонна и Робби. Потом отправляются доругиваться на кухню. Кресла расставлены двумя полукружиями, не очень удобно, приходится кое-какие переставлять, на это тоже уходят драгоценные минуты. Пусс — с вязаньем — усаживается в первом ряду, Гилберт и Билл-Билл подставляют под ноги приземистые табуретки. Мириам подвигается ближе к столику, чтобы поставить стакан с виски, Тим и Йани притаскивают нечто похожее на расплющенный елочный колокольчик, но на самом деле это пепельница из донышка пивной бутылки, с оплавленными посеребренными зазубринами. Они вдвоем устраиваются в кресле, которое просто создано для педиков.
Возвращается Ивонна и садится рядом со мной, Робби с кислой физиономией маячит в дверном проеме, нет одной Рут. Она у холодильника, помогает Билл-Биллу колоть машинкой лед. Клинк-клинк-клинк, мы ждем, это длится вечность, клинк-клинк-клинк, она наконец входит в комнату, глаза потуплены, еле-еле переставляет ноги. Потом целую вечность (минуты две, не меньше) ощупывает кресла, выбирая, на которое сесть. У одного подходящая подушка, у другого — подлокотники. С черепашьей скоростью перекладывает подушку на то, что с подлокотниками, нет, это ее не устраивает. Подушка снова перекочевывает на прежнее место. Не надо ей подушечек. Боже, какая мука…
Я начинаю.
Фанатики мечтают построить рай для избранных. И дикари в блаженном забытьи о небе тоже грезят. Но ни пергамент, ни листок древесный Не сберегли хотя бы тень, хоть отзвук От сих фантазий сладостных. Увы! Увы мечтателям, не знавшим вдохновенья, Плененным беспросветной суетою. Поэзия! Одной лишь ей подвластно Мечты свои волшебной силой слов Вложить в твое воображенье, Развеяв чары зла и немоты.Раздается утихомиривающее «ш-ш-ш… ш-ш-ш» — спасибо Китсу. [56] Никак не ожидал, что этот
— Чье это?
— Китса.
— Да, я сразу про него и подумала, — говорит Мириам. — Китса обожаю. «Оду соловью»:
56
Цитата из первой части поэмы «Гиперион».
Робби (с порога кухни):
— Пыльное старье.
Я:
— И что?
— И то. Они, видите ли, цитируют Китса.
Я:
— И что?
Тим:
— Они вызубрили его наизусть: «В прекрасном — правда, в правде красота…»
Мириам, с упоением продолжая «Оду соловью»:
— …«Пора, пора покинуть мир скорбей»…
Тим, Пусс и Мириам подхватывает тоже:
«…Вот все, что нужно помнить на земле». [57]
И вразнобой:
— Поразительно, он умер совсем молодым. Замечательная судьба.
Я — всем им:
— Угху. Я тоже люблю «Оду греческой вазе». Дивный финал. А судьба действительно неординарная. Теперь о том отрывочке, с которого я начал. В нем точно отражены методы, которые используют в ашрамах. Они хорошо знают возможности языка и выворачивают слова, наделяя их другим, необходимым гуру смыслом. Тоже, так сказать, развеивают «чары зла», вы согласны?
57
Перевод Г. Кружкова.
Все дружно кивают.
Я всматриваюсь в полосу света над их головами, волшебно-розового, и продолжаю свою лекцию о методах контроля над сознанием, очень напоминающих гипноз. Китс, можно сказать, делает весьма прозрачный намек на то, что механизм действия слова сродни магии.
— Словесное воздействие может на какое-то время нейтрализовать мозг. Могли бы вы сами привести какой-нибудь пример? — говорю я.
Все опять дружно кивают, не сомневаясь, что могли бы. И пусть не сомневаются, я же не полный идиот, чтобы действительно ждать от них ответа.
— «Майя». Это понятие обыгрывается почти во всех восточных культовых общинах. Наш мир — лишь некая грубая материальная иллюзия, в которой каждому из нас заранее отведена определенная роль. Вот что оно означает. Настоящая же реальность скрыта за этой обманчивой завесой. Теперь, чтобы окончательно сбить вас с толку, добавлю, что это понятие вполне органично для индуизма с его особой системой символов. Но! Уроженцы Запада — кое-кто из них — склонны воспринимать подобное отрицание реальности мира чересчур буквально. Вот они-то и кидаются в крайности, до бесконечности, отринув и заклеймив собственное — никчемное, как им начинает казаться — прошлое. Так, вступая в ряды общества «Харе Кришна», вы подвергаетесь великому соблазну: отдать всю оставшуюся жизнь исключительно на милость Кришне.Теперь, что бы с вами ни происходило, на то его воля. По сути дела, вам мало-помалу навязывают упрощенное решение всех острых и спорных проблем, отныне никаких угроз, никаких душевных терзаний, никаких страхов и чувства вины.