В чужой шкуре
Шрифт:
— Ну, у меня тут гостиниц нет, не взыщите уж. Ступайте наверх, там все наши спят… Можете основаться. Стол у нас готовый, а баржа рядом, рукой подать…
Нил Фомич окинул взглядом своего нового подчинённого и заметил:
— Вы не взыщите: характер уж у меня такой… Может, вы и вправду пригодны окажетесь…
Андрей Иванович вернулся к Вавилову и рассказал, как был принят. Затем с его помощью он втащил свои пожитки наверх, где помещались служащие. Там матрос показал ему пустую койку, сколоченную из тесин.
— Эфто для вас за первый сорт будет, — сказал матрос и мигом устроил Андрея Ивановича: чемодан запихал под койку, мелочь рассовал в угол, под подушку; вместо тюфяка притащил кошму.
— Способно будет, — заметил он.
Скоро собрались служащие ужинать. Между ними оказалось несколько знакомых Андрея Ивановича по главной конторе; завязался
— Нынче вам хлебово, — сказал он.
Все разместились за столом. Один из приказчиков вытащил на особый кружок кусок мяса, далеко не соответствующий своей величиной количеству щей, и стал резать, или, вернее, кромсать его, придерживая попросту рукой. У Андрея Ивановича отбило аппетит и потому, когда ему дали деревянную ложку и предложили принять участие «в общей чашке», он сказал что сыт и отказался.
— Перед ужином-то не вредно бы и «того», — заметил кто-то…
— Что же, посылай, — ответили ему.
— А вот с них бы следовало, как с новоприбывшего…
— С удовольствием, господа… — заторопился Андрей Иванович, доставая рубль, — вот, пожалуйста.
Результатом этого разговора было то, что Андрей Иванович сразу вошёл в колею новой службы и лёг спать с тяжёлой головой. Вавилов, за поздним временем заночевавший, улёгся рядом с ним.
Дело, к которому приставили Андрея Ивановича, было вовсе не сложное; он обязан был вести ежедневную отчётность по отпуску нефтяных остатков с баржи N 3. Ничего особо хитрого тут не было, но требовалась значительная аккуратность. Зато должность эта была из беспокойных. Нефтяные остатки приходилось отпускать во всякое время дня и ночи, и поэтому бедному Андрею Ивановичу никогда не удавалось спать более трёх часов подряд. Только, бывало, он уснёт на своей свалявшейся кошме, только что увидит какой-нибудь соблазнительный петербургский сон (такие сны ещё продолжали ему сниться), как матрос с баржи бесцеремонно будит его своим неумолимым: «Андрей Иванович, нефту отпущать». Первое время Андрея Ивановича брало сильное искушение ткнуть этого мучителя сапогом в живот (Андрей Иванович спал «по-прикащицки» — не раздеваясь, или, как говорили на пристани: не «разоболакиваясь»), но сознание, что матрос не виноват, удерживало его.
Невольно думал Андрей Иванович, что до сих пор, сидя на своём директорском кресле, занимаясь делами, когда и как вздумается, он и понятия не имел о настоящих тяготах человеческого существования и насколько утомительно дело, оплачивающееся 25 рублями в месяц, сравнительно с делом, оплачивающимся 300 и более рублей.
Не раз брало его отчаяние, и тогда он хотел малодушно бежать. Но он не поддался. Больше всего он боялся насмешек петербургских друзей: «„неудавшийся приказчик“, „неспособный писец“, — ведь, эти прозвища останутся на всю жизнь», — думал он. Кроме того он сам, помимо своей воли, начал втягиваться в своё приказчичье дело, стал жить интересами того «мелкого люда», о котором он не имел ранее никакого понятия. «Я начинаю опускаться, — думал иногда Андрей Иванович, — мне временами кажется, что моё директорство ни более, ни менее как сон, и что я так и родился и воспитался на этой проклятой барже».
Помещение, где жили служащие, изобиловало щелями, в которые дул беспрепятственно ветер и лил дождь. Это называлось «надувательством» и «протекцией». Иногда Андрей Иванович чувствовал во сне, как на его убогое ложе каплет сверху. Сперва он вскакивал, но скоро убедился, что и «надувательство», и «протекция» совершенно в порядке вещей, и что без них нельзя себе представить быт «мелких служащих». Однако, философия эта не помешала образованию на благородной щеке Андрея Ивановича громадного флюса, причинившего ему сильное страдание.
— Андрей Иванович! нефту отпущать! — взывал матрос, тормоша несчастного владельца флюса, только что успевшего отогреть больное место.
— Что тебе? — жалобно говорил Андрей Иванович.
— Нефту отпущать, — отвечал матрос, — Меркульевский пришёл…
И Андрей Иванович, охая и кряхтя, шёл на свой баржу, где на ветру и дожде «отпущал нефту». Зубы ныли, голова горела, и Андрей Иванович понимал, какова иногда бывает чужая шкура.
Новая служба более нравилась Андрею Ивановичу, чем прежняя, главное тем, что в пристанской конторе было меньше начальства, и оно было попроще. Не было той заносчивости, того высокомерия, которые явились обычными в главной конторе. Нил Фомич был просто груб,
Самыми неприятными днями для Андрея Ивановича были те дни, когда из главной конторы наезжало начальство. Андрей Иванович настолько был уже в курсе дела, что понимал отлично, насколько это дело мало знакомо начальству, которое, чтобы замаскировать своё незнание и непонимание, набрасывалось «здорово живёшь» на подчинённых и распекало их. «Уж если я распекаю, значит знаю дело», — вот как, очевидно, думало начальство, но распекаемые, несущие всю тяжесть дела на себе, на своей спине, отлично понимали, что все эти заведующие очень мало в деле смыслили. Они знали одно: дело это даёт им, избранным фортуною, возможность жить припеваючи, кататься на собственных рысаках, швырять деньги в ресторанах.
— Неужели и я был такой же? — думал Андрей Иванович с тяжёлым чувством.
Главнозаведующий и просто заведующие, посещая изредка пристань, где была душа дела, где оно било ключом, прохаживались с важным видом и озабоченными лицами, не замечая по большей части почтительных поклонов служащих, делали отрывистым тоном замечания и приказания и, кивнув головой, уезжали в город. Андрею Ивановичу ясно было, что вся «машина» дела идёт помимо их, и что очень часто их распоряжения только её тормозят. Возмущало его также и то, что все эти важные особы, нисколько не интересуются самим делом, а особенно участью служащих; как служащие живут, чем живут, можно ли «по-человечески» жить на то мизерное жалованье, которое они получают, — все эти вопросы вовсе не интересовали начальство. «Точно мы не люди, а скот, — негодовал Андрей Иванович, невольно распространяя это „мы“ и на свою директорскую особу, по странной случайности облачившуюся в приказчицкий пиджак, — но порядочный хозяин и о скоте заботится, потому что скот его кормит».
Служащие действительно жили плохо; у многих были семьи, от которых они были оторваны: семьи жили на квартирах в городе, а служащие за рекой. Очень часто не приходилось видаться целыми неделями: то недосуг, то погода скверная, да и поездка стоила дорого и составляла «расчёт».
Так как служащим на пристанях полагался «стол», то почти всё жалованье уходило на семью, и служащим приходилось жить на «компанейских щах». Нельзя сказать, чтобы «щи» эти были очень жирны. Жёсткая, жилистая говядина не давала «навара», но зато давала иногда «душок». Фундаментом обеда была каша. Андрей Иванович возмущался, но служащие были довольны и этим. В довершение всего подавалось всё это очень нечистоплотно, и Андрею Ивановичу пришлось порядочно понасиловать себя, чтобы есть из общей чашки. Но и к этому он поневоле привык.
Обидно было и то, что служащие были лишены праздников. Из-за реки лился торжественный звон и напоминал труженикам, что есть на свете люди, знающие, что такое человеческое существование.
Служащие любили Андрея Ивановича. Он научился говорить с ними и больше всех возмущался порядками и бранил компанию. Это придавало ему особый авторитет. Его любили послушать.
— Бисмарк наш Андрей Иванович, — говорили служащие, — не грех ему рюмочку поднести.
Невольно в уме Андрея Ивановича сложилось убеждение, что служащим оттого живётся плохо, что петербургское правление компании не ведает настоящего положения вещей. «Я знаю многих товарищей — все они гуманные и интеллигентные; вероятно, и здешние заведующие меняются, приезжая в Питер. Если бы, например, председатель правления узнал всё это, разумеется, он всё бы изменил… Необходимо поставить его в известность… Может быть сама судьба избрала меня для этой цели»… Дойдя до такого убеждения, Андрей Иванович решил действовать: он сочинил пространное и красноречивое письмо самому председателю правления, в котором подробно, яркими красками, описал положение вещей и, переписав письмо, насколько сумел, изменённым почерком, отправил заказным в Петербург, подписав «Мелкая сошка». — «Подождём результатов, — ликовал он, — узнают, каково здесь живётся»…