В дальних плаваниях и полетах
Шрифт:
Скала Следж осталась слева и позади. Впереди показался остров Кинг. Сибирский берег был в тумане, островов Диомида не видно. Шел к концу первый час полета. Я был уже где-то над Полярным морем. Сверху придавливали облака. На стекле появились первые намерзающие капли. Стекла покрывались наледью, и машина стала тяжелеть.
Шел второй час полета. Берингов пролив остался позади. Впереди была беспросветная белесая мгла, обледенение и смерть».
Слепнев умолк, закуривая, а затем продолжал:
— «И тогда я развернул машину на сто восемьдесят градусов. Механик
Через тридцать минут показался американский мыс Йорк. Над мысом тумана не было. Я почти убрал газ. Сразу стало тихо. Самолет начал спиралью уходить с трех тысяч метров к земле и, нырнув под туман на двадцатиметровой высоте, взял курс норд-вест. Я снова стал перелетать пролив, направляясь к людям на льдине.
Над головой стояла уже не белая, а серая мгла. Из полыней поднимались клочья тумана. Минуты казались бесконечными.
Было понятно: если сдаст мотор, все кончено.
Уже давно пора было показаться мысу Дежнева, но в тумане я ничего не мог разглядеть.
На стеклах опять появились намерзающие капли, впереди мелькнула какая-то чернота. Сделав крутой вираж, я снова развернул машину — в отступление!.. Через час под самолетом был город Теллор. На занесенной снегом песчаной косе стояли жители и, задрав головы, смотрели на снижающийся самолет: «Командор Слепнев не одолел Берингова пролива».
Мотор стих. Подвезли на салазках бидоны с горючим. Механик прикрепил к фюзеляжу флаг с серпом и молотом.
Рано утром, разбудив жителей Теллора ревом мотора, «Флей-стер» снова взял курс к людям на льдине.
Но и на этот раз мыс Дежнева утопал в тумане. Где-то внизу лежал Уэлен. Показался скалистый мыс Сердце-Камень. Нырнув в «окно» с высоты четырех тысяч метров, я под туманом повернул к Уэлену.
На снежном поле аэродрома собралась толпа. Сделав несколько кругов, я сел и подрулил к товарищам.
Я находился на родной земле, механик Левари — за границей. Еще один этап — и я в лагере!»
Собирая листы и не глядя на слушателей, Слепнев с неожиданным смущением сказал:
— Вот и все. Приемлемо или… в корзину?
— Отлично!.. Да ты, оказывается, очеркист… Читай еще!
«Смоленск» резал крутые волны, и брызги рассыпались по палубе. Позади, словно хмурые тучи, темнели горы Курильских островов. Мы держали курс к Лаперузову проливу.
— Хорошо в такую погоду в теплой комнате, за чашкой крепкого чая, — мечтательно вздохнул кто-то из обитателей кают-компании.
— Третий час, пора по койкам, — заметил Саша Святогоров.
Он с усилием приоткрыл дверь, но тут же подался назад, не устояв перед напором упругого ветра.
Поочередно мы протиснулись на скользкую палубу.
Все вокруг издавало тревожные звуки: гремела якорная цепь, завывало в антенне, хлопала оторвавшаяся доска самолетного ящика, беспокойно гудели тугие снасти. На трапе, ведущем в твиндек, хлюпала вода, лампочка погасла.
Нащупывая нетвердыми ногами ступени, мы спустились в свои апартаменты. Возле
— Где идем? — спросил хриплый голос.
— В Охотском.
— А вы чего ночами бродите, беспокоите людей? — проворчал невидимый твиндечный житель и с кряхтением заворочался.
Не раздеваясь, мы с Сашей повалились на койки.
Разбудили нас знакомые голоса:
— Лаперузов прошли?
— Ишь какой прыткий! Только к вечеру, может, выйдем в Японское море.
— А крепко подкидывает…
В круглые глазницы иллюминаторов вливался желтый свет. Утренние лучи проникли в мрачный треугольник твиндека. Пароход раскачивался, как люлька. По стеклам иллюминаторов ползли крупные капли. Палубу словно окатили из шлангов. Завывала сирена; густые, протяжные сигналы сменялись частыми, отрывистыми, напоминающими урчание потревоженного зверя. В порозовевшем тумане промелькнула рыбацкая шхуна. Осунувшиеся и пожелтевшие путешественники выбирались на палубу.
И еще одна ночь миновала — последняя. «Смоленск» приближался к Владивостоку. Показался остров Русский. Сновали кунгасы, моторные лодки, буксиры. Метрах в десяти пронесся парусник; моряк в дождевике крикнул в рупор: «Привет героям!» Над бухтой Золотой Рог взлетел военный гидроплан. Пилот снизился чуть ли не до верхушек мачт и с крутого виража, изловчившись, кинул охапку цветов. Ландыши и сирень мягко шлепнулись на палубу.
Навстречу шел военный корабль: флот Тихого океана приветствовал победителей Арктики. Казалось, что вдоль палубы протянуты белоснежные полосы — то были шеренги матросов в летних форменках. На горизонте возникли три облачка: вздымая водяные завесы, мчались торпедные катера. С нарастающим гулом приближалась воздушная эскадрилья. Из бухты двигалось несчетное число судов, их вел старый ледокол «Добрыня Никитич». Встреченный стоголосым хором гудков, «Смоленск» вошел в порт.
Вот он — красавец Владивосток, столица Советского Приморья! Чудится, будто зеленый амфитеатр окрестных сопок устлан гигантским пестрым ковром, — там десятки тысяч горожан ожидают полярников.
Сжимая ладонями поручни, Бабушкин всматривается в толпу на берегу. Побледневший Каманин, стараясь скрыть волнение, нагнул голову. Задумчиво глядит Владимир Иванович Воронин…
— Папа, ты не видишь меня? — прозвенел в толпе обиженный детский голосок. — Это ж я, папа! Да гляди же сюда!..
Размахивая ручонками, Аркаша Каманин бежит по трапу и попадает в объятия отца…
Ровно через десять лет я снова стал свидетелем встречи отца и сына Каманиных. Было это весною 1944 года на военном аэродроме близ провинциального польского городка. Войска Первого Украинского фронта вышибли гитлеровцев с советской земли и гнали дальше на запад. Истерзанная Польша освобождалась от фашистских оккупантов. Будучи военным корреспондентом, я приехал с советским генералом, командующим соединением штурмовой авиации, на полевой аэродром.
Только что к зеленым липам, под прикрытие их крои, подрулил связной самолет.